Книга Ведьмины круги (сборник) - Елена Матвеева

И в самом деле, придут гости – сразу за стол, едят, пьют, говорят о ерунде. А ведь, наверное, можно говорить о чем-то другом, не вспоминать каждый раз одни и те же истории, которые случились сто лет назад, не смотреть с гостями телевизор. Румянцеву было о чем говорить с друзьями, всегда он внимательно слушал их и не перебивал, как это делает мама. А отец, когда с ним говоришь, думает про свои программы и отвечает невпопад, а иногда прерывает на полуслове: «Я понял». Что понял, если я еще не досказал? Не может быть с родителями серьезных разговоров.

Так незаметно для себя, сидя у могилы, я начал придумывать себе Виктора Румянцева. Он стал для меня кем-то вроде старшего друга. Он был таким, каким мне самому хотелось стать.

Однажды на соседнюю могилу пришла женщина. Она оказалась разговорчивой и сообщила, что бывает на кладбище раз в месяц. У моего Румянцева никого не встречала, кроме Динки. Первый раз, увидев ее, струсила, а потом поняла, что собака ходит на могилу к хозяину. Она хотела забрать ее с собой, но Динка не пошла. Женщина приносила Динке еду и оставляла у могилы.

Ничего особо существенного я не узнал.

В конце ноября начались холода, и я перестал бывать на кладбище.

Дома я не рассказал про Румянцева, и не потому, что мне нужна была тайна. Родители не лезли ко мне в душу, самое важное для них – мои пятерки и поведение, чтобы беспокойств от меня поменьше. Так пусть и про Румянцева они не знают, пусть это будет моим личным. Тем более отец наверняка захочет проверить эту необычную историю, а понравится ли Динке, если мы пойдем на кладбище вместе? Меня она позвала туда, а отца – нет.

А еще я не мог сказать родителям, что несуществующий Румянцев, человек широкий, бескомпромиссный, со своими стихами и плоской сигаретой «Прима», стал моим единственным другом. Он уехал далеко и надолго и оставил мне собаку. А я его жду, поэтому он вернется.

Верно Марьяна говорила, что у всякого человека есть странные мысли, которые надо держать при себе, чтобы не выглядеть сумасшедшим.

Может быть, я влюбился в Марьяну. Это под вопросом, хотя есть такая вероятность. Она занимает мое воображение.

Но любовь ли это?

Она необычная девчонка, не пойму я ее. То беззащитна, безответна, то смела, не боится говорить про себя такое, о чем другие помалкивают. А в ответ умеет так осадить – хоть стой, хоть падай. И настроение ее вечно меняющееся, и странный ум…

Теперь мы с Марьяной часто прогуливаем по набережной Динку.

С неба сыплется снег, такой мелкий, легкий и сухой, что его не видно. Только грани снежинок поблескивают. Стоит сверкание в воздухе.

Между мощными стволами тополей бежит Динка, занятая своими заботами и общением со знакомыми собаками. Мы с Марьяной молчим, и я подумал, что Румянцеву я бы обязательно про нее рассказал.

У него было много друзей, но я бы стал главным, завоевал бы это право. А его друзья постепенно стали бы и моими. Почему мой отец не Румянцев, а его полная противоположность? Впрочем, я на отца не в обиде. Каждому свое. Отцу – отцово, а Румянцеву я назначил роль друга. Даже странно, что в детстве я считал отца самым замечательным человеком: сильным, умным, отважным, и хотел быть похожим на него. Я не замечал, что он скуповат, что до смешного – это и посторонние замечают – под каблуком у мамы, что, выпив две рюмки, он уже лезет к окружающим целоваться и говорит глупости.

Румянцев был щедрым, с женщинами и детьми – добрым, но не терял своего лица и независимости, а выпив, становился просто веселым, но не пьяным, потому что я ненавижу пьяных. Была у Румянцева еще одна особенность: ему никогда не было скучно с самим собой. Он уходил на охоту, а вечерами сидел у костра, подбрасывая сучья в огонь. Если дрова были сухие, в небо летели, извиваясь, огненные змейки. О чем он думал? Смотрел на огонь. Строчки какие-то на ум приходили и складывались в строфы. Иногда он бывал на охоте не с ружьем, а с фотоаппаратом. В такие походы он не любил брать никого. А меня брал…

– Он умер? – неожиданно спросила Марьяна.

И я, не осознав, что давно думаю вслух, ответил:

– Да, весной прошлого года. Тогда же ушла и пропала его собака, а этим летом я нашел ее на могиле Румянцева и забрал.

– У нее очень понятливая морда, – сказала Марьяна. – Но главное, что она преданная собака. А кто он был тебе, родственник?

– Дядя.

– Кто он был по профессии?

– Писатель, – почему-то сказал я. Сколько ни воображал Румянцева, а профессии его не знал.

– Поэт?

– Понимаешь, это непросто. Вообще-то по профессии он был летчик, а в нерабочее время – писатель.

– А книги его можно почитать?

– Нет. Книгу свою он не закончил, – с неподдельной печалью сказал я. И ужаснулся, как свободно меня несет, как вдохновенно и с удовольствием я вру. А может, и не вру? А может, это моя жизнь, которая реальнее реальной?

Марьяна смотрела на меня во все глаза. Я вообще не помню, чтобы она когда-нибудь на меня так смотрела.

Снег перестал идти, а когда пошел вновь, сверкание не повторилось. Летел он редкий, белый, чистый, как маленькие парашютики.

– Я тоже пишу стихи, – сказала Марьяна.

Она читала мне про природу. Просто прекрасные стихи. И вдруг – а я совсем не мастак в поэзии – слышу знакомые строчки: «Черемуха душистая с весною расцвела и ветки золотистые что кудри завила».

Домой я пришел и, не раздеваясь, прямо к книжным полкам.

– Мама, где здесь стоял Есенин?

– Да вот же он! А почему ты в ботинках по чистому полу? – возмутилась она.

Подержал я в руках томик Есенина и не раскрыл его.

Мы квиты. Зачем уличать Марьяну во лжи, если сам я немилосердно заврался. Правда, я не приписывал себе чужие заслуги – я друга себе придумал. Он не был моим другом, когда жил, зато он есть у меня теперь. Кажется, я романтизирую и оправдываю свое вранье. К тому же наружу вырвалось оно случайно. А может, у нее тоже вырвалось неосознанно, она даже не заметила, что чужое читает, или заметила и ужаснулась?

Весна приходит незаметно, на цыпочках. И многие ее сразу не примечают. Зато те, у кого чувства обострены ожиданием, сразу чуют: свет прозрачный, воздух дрожащий, солнце весеннее – невинное и бесстыдное. И запах. Снегом пахнет, а зимой снег запаха не имеет. Февраль на улице. Превращения весенние еще впереди.

Небо без единого облачка, пронзительное. Такое ярко-голубое, что кажется зернистым. И ветки тополя желтеют на этом голубом. Их почки, раздвоенные копытца, полны смолы и силы, готовы взорваться.

Хорошо я жил до весны. Как сказала бы моя бывшая соученица Маркова: на душе у отличника был покой и потерять свое благополучие он ничуть не боялся. Вот же втемяшилась в башку Маркова! Я ни разу не был в родной школе, хотя специально поехал, чтобы посмотреть на нее с улицы.