Книга Фронтовое братство - Свен Хассель

Барт поглядел на него, дважды обошел вокруг и встал сзади, наблюдая, шевельнет ли он хотя бы пальцем.

Ничего не последовало. Легионер застыл окаменело, как по силам только старому солдату.

Барт снял с Легионера кепи и отрывисто сказал:

— Волосы в нарушение устава слишком длинные. Ложись, африканский сукин сын!

— А здесь у нас что? — прорычал он, коснувшись пальцем моего плеча.

— Герр фельдфебель, фаненюнкер Свен Хассель прибыл из резервного армейского госпиталя номер девятнадцать в Гамбурге.

Он подергал мой ремень и заключил:

— Слишком ослаблен. Одет не по уставу. Ложись!

То же самое произошло со Штайном. Брань и команда «Ложись!» Последнее слово звучало, как выстрел.

Наконец Барт с важным видом встал перед Малышом, таким же рослым и крепко сложенным. Но там, где у него был жир, у Малыша бугрились мышцы. При малейшем его движении под кожей была видна оживленная игра мускулов. Грудь упруго выпирала над плоским животом. Лицо было карикатурным, низколобым, с маленькими, хитро блестящими глазками. Нос — сплющенным в бесчисленных драках, рот — кривым в нарушение всех известных законов анатомии.

Толстяк свирепо посмотрел на него, словно не веря своим глазам.

— Господи, это что за рожа? Как она может быть такой отталкивающей? Не понимаю!

— Я и сам удивляюсь, — ответил Малыш, с блаженной улыбкой склонив голову набок. — Кстати, меня зовут Малыш, но это не настоящее имя. Моя мать, эта свинья, решила, что меня нужно назвать Вольфганг в честь пианиста Моцарта на тот случай, если у меня окажутся способности к музыке. А потом назвала Лео в честь какого-то русского трепача-писателя — на случай, если я пойду по этой дорожке[124]. Но поскольку все предзнаменования говорили, что я стану драчуном, мать — черт бы ее побрал! — решила, что меня нужно назвать еще в честь кого-то из военных, и в конце концов я получил имя Гельмут в честь фельдмаршала фон Гиндербурга. Но никто не мог запомнить все эти имена, и меня стали звать просто «Малыш». От отца я получил фамилию Кройцфельд. Запомнить ее легко. Начинается с буквы «К», как и корова.

Что касается прочего, у меня геморрой, потливые ноги, временами дурное дыхание. А вы фельдфебель Барт, и я сейчас лягу рядом с остальными ребятами, так что не трудитесь отдавать команду. Можно охрипнуть, если много кричать. Так случилось с тюремным охранником в Фульсбюттеле, где я отбыл три месяца за обыкновенную кражу со взломом в лавке зеленщика «Гроссе Фрайхайт»[125]. Когда я вышел, то задал этому болвану такую трепку, что ему, наверное, показалось, что он превратился в раздавленный помидор.

Малыш стал медленно готовиться лечь рядом с нами.

Бог весть, что думал Толстяк в эту минуту. Мозг его выказывал все симптомы паралича. За долгую службу он ни с чем подобным не сталкивался. Он сломал много упрямцев, укротил стольких наглецов, что счет им потерял. Напыщенные ослы с университетским образованием, рисовавшиеся своими возвышенными душами и очками без оправы, столь старательно рыли носами грязь, что так полностью и не оправились от этого. Суровость Толстяка была известна далеко за пределами дивизии. Никто не смел так отвечать фельдфебелю Барту даже во сне.

Он фыркнул.

— Что за черт? Потливые ноги, геморрой, дурное дыхание! Ну и болван!

И потряс головой, не зная толком, что делать. Потом начал орать и браниться; для фельдфебеля это обычный способ выпускать пар, когда он готов взорваться от ярости. Пока орешь, что-то может прийти на ум.

Орал и бранился Толстяк очень долго.

Малыш наблюдал за ним с любопытством. Казалось, он заключил пари, на какое время у Барта хватит запаса ругательств.

Толстяк выгнал Малыша на грязную деревенскую улицу.

— Ложись в грязь, сукин сын! — орал он. — Бегом марш, марш, марш! Прыгай, прыгай на месте! Гром и молния, ты запищишь у меня, жалкая крыса! У тебя из ушей пойдет пот. Ложись! Вперед ползком! Прыгать на месте, ноги свести! Бегом марш, марш, марш! Ложись! Отжаться пятьдесят раз! Быстрей, лодырь!

Орал он во все горло. Его звериные завывания слышны были по всей деревне.

Малыш усмехался, ложился и усмехался. Бегал, но усмешка не сходила с его лица. Когда стоял по стойке «смирно», усмешка не исчезала. Когда переползал на брюхе через ручей и вылезал, будто тюлень, на противоположный берег, не переставал усмехаться ни на секунду.

Толстяк запыхался раньше, чем усмешка Малыша исчезла.

— Когда я увидел твое звание, — прошипел, плюнув, Барт, — у меня мурашки пошли по спине. На мой взгляд, каждый, получивший ефрейтора, уже зажился на белом свете.

Он плюнул снова и скривил гримасу.

С минуту стояла тишина. Шумно пережевывая свою жвачку, Толстяк смотрел на Малыша, который стоял перед ним по стойке «смирно», весь измазанный в грязи.

Они смотрели друг на друга. Что думал каждый из них, трудно сказать, но мысли их определенно были недобрыми.

Малыш первым нарушил молчание.

— Ефрейтор Ма… — Он спохватился и поправился: — Вольфганг Кройцфельдт просит отпуска, герр фельдфебель. Трехнедельного отпуска на бракосочетание. Я должен вступить в брак со здоровенной женщиной по имени Эмма. Она моя невеста, герр фельдфебель. Очень страстная.

У Толстяка оборвалось дыхание. Все тело напряглось. Челюсть отвисла, словно ставень с оборванной верхней петлей.

— Чего ты просишь? — запинаясь, пробормотал он.

— Отпуска, — улыбнулся Малыш. — Я должен жениться, герр фельдфебель.

Лицо Толстяка совершенно побелело. Вся фигура совершенно преобразилась. Он зашатался. Сощуренные глаза широко раскрылись, стали большими, круглыми. Он сдвинул на затылок фуражку и уставился в пустоту. Это переходило все границы. Он был уверен, что через несколько секунд наступит конец света. Просто невероятно. Не могло быть, чтобы человек, которого он так усердно гонял целых полчаса, стоял перед ним с полным самообладанием и глупой усмешкой на лице, прося отпуска. Тип, который бездельничал в армейском госпитале последние четыре месяца. Олух, едва не угодивший под трибунал. Нет, должно быть, ему это снится. Ничего подобного никогда не случалось. Это несовместимо с духом армии. С требованиями дисциплины. Если такое могло случиться, все уставы можно немедленно бросить в огонь. Но нет, это явь. Вот этот человек стоит перед ним собственной персоной, излагая свою просьбу! И еще усмехается, здоровенный тупой бык. Его мерзкая, глупая усмешка способна свести с ума. И у него хватает наглости стоять в такой небрежной позе перед глазами фельдфебеля Герберта Барта, прозванного «Железный Герберт» в школе младших командиров в Берлине! Самого сурового фельдфебеля во всей Четвертой танковой армии!