Книга Закрытие темы - Сергей Носов

– Ну что сидим? Поехали!

Последнее вовсе не к поезду относилось – к очередному видеофильму. Свет погасили. На экране вновь появилось изображение: то да сё, да красивые девушки, ещё одетые. Им было тепло. Там было море. Елена Глебовна не видела ничего. Не слышала ни чаек, ни музыки. В глазах у неё стояли слёзы. Лёшка спрашивал: «Ты-то как?» Ей было жалко Лёшку, было жалко Алису, жалко себя. «Ну, теперь-то ты меня как, наконец, простила?» Елена Глебовна кивала головой и плакала. «И хорошо, – отвечал, вздыхая, Лёшка, и как бы шутя, добавлял: – А говорила, не встретимся».

Девушки обходились без мужчин, верша свой мучительный труд. Слёзы текли по щекам. Поезд не шёл никуда, он стоял. Он стоял среди российских полей, запорошенный снегом, в девяти вёрстах от Пыталова, в сорока девяти от Острова, ну а дальше, а дальше-то как, надо дальше по карте.

1992

Труба

Остатки романа

…А та, что сидела напротив, негромко сказала:

– Мы с вами встречались, – но так уж сказала негромко, что не было слышно, и он, продолжая – устало – в тарелку глядеть, ел салат с огурцами.

(О том, как встречались когда-то, не помнил.)

– На прошлой неделе… я видела вас, только где вот забыла…

– Отсюда, – сказал он с улыбкой, – я был далеко.

– Неужели?…

А где-то гремела – тарелки и миски – посуда.

Он ел баклажаны с минтаем. А всё-таки жалко, что молодость минула, время уходит… Да что там!.. Он жил здесь когда-то. Напротив столовой мешалка (бетона) работала – он на мешалке работал…

Он жил в этом городе, жил здесь когда-то…

– Я знаю… о вашей профессии новой: вы стали – поэтом.

И он, поднимаясь со стула, сказал:

– Умоляю… Прошу, заклинаю!.. Не надо, не надо об этом!

Когда-то я написал «Трубу», и она у меня провалилась. Не получился у меня роман, совсем не таким получился, каким хотел его видеть. Местами роман мой был вычурным, местами был он аляповатым, трогательным был местами, местами – наивным, а в целом… Что – в целом?… Громоздкий, разваливающийся на куски… Я никому не показывал свой роман. Я никуда не носил его. Никого не просил высказать мнение. Когда писал, делился с другими замыслом, это верно, но как точку поставил – ни слова. Конечно же, если бы я снёс «Трубу» в издательство, её, вероятно, отдали бы кому-нибудь, по тогдашнему обычаю, на рецензию, и мой рецензент, должно быть, отметил бы в служебном порядке что-нибудь в меру удачное, образ той же трубы, например – высоченной, кирпичной, той, одинокой, что стоит в Первомайске между вокзалом и кладбищем, – но потом бы вполне справедливо стал по косточкам «Трубу» промывать. Ладно. Всё сам понял. Никогда не забуду ту жуткую ночь: закончен мой труд, а я лежу на диване, лежу и читаю. Лежу и читаю, читаю – мрачнею. Я чуть не заплакал, как дошёл до конца. Тут же я встал, взял «Трубу» и засунул её за шкаф, чтобы в жизни больше не видеть. И что же? Годы идут, а я её помню, живёт-таки во мне эта «Труба», – чай не так просто освободиться от прошлого.

А недавно за передвижением мебели «Труба» была найдена, достана и вновь перечитана. Сознаюсь: испытал я к ней сложные чувства. Ну, что недостатки, это с одной стороны, а с другой стороны, жалко мне стало мою «Трубу», и чисто по-человечески жалко. Дело тут не в затратах и не в потерях (одной лишь бумаги чемодан исписан), о том как раз не скорблю, – дело в том, что она у меня, «Труба», как дитя ущербное, а потому куда ни пойди – всё любимое.

И вспомнилось мне в связи с этим то золотое время, когда я писал свой роман и всем недописанный пересказывал, делился охотно своими замыслами со всеми, кто спрашивал, и все хвалили меня, предрекали удачу: «Как хорошо ты, как изобретательно ты придумал, – мне говорили, – получится прекрасная вещь». Ну так что ж, я и сам знаю такое: тебе перескажут чего – во, думаешь, – а как начнёшь читать – хоть святых выноси…

Ну и чем же нам привлекательны конечные результаты? Стоят ли результаты замыслов? Надо ли так уж землю рыть, чтобы добраться до результата? Что это за самоцель такая – результат?… Вот пишет сочинитель роман, а у него не идёт, не получается… А он мучается, мучается, мучается, – ну брось, не мучайся, не сочиняй, брось, поставь многоточие, напиши просто: дальше я хотел рассказать то-то и то-то, да ничего у меня не выходит. И читатель поймёт, он, читатель, только благодарен будет писателю за то, что тот его мучиться вместе с собой не заставил, не заставил пот нюхать. Не дописывать, а допересказывать недописанное – вот, по-моему, что не только экономично, но и более честно. Я уж не буду примеры приводить, как наши классики одни других посокращать мечтали, это общеизвестно, – но, право, читаешь, бывает, текущую-то нашу-то литературу-то – руки чешутся.

Вот к чему я клоню. Я хочу пересказать свою «Трубу». Вот на что я решился. Я буду пересказывать «Трубу» свою своими словами, как пересказывают вечером в воскресенье серию, показанную в субботу (раньше было такое). Я опущу описания природы, сокращу всякие рассуждения и философствования, уберу целые сюжетные линии, уменьшу число героев. Это будет не новая редакция «Трубы», а добросовестный и несравненно короткий пересказ громоздкого, неудобоваримого и всё ж любимого мною произведения.

Герой, он, увы, стихотворец. Опять стихотворец. Я понимаю, читать о стихотворцах занятие по нынешним временам малопривлекательное, говорят, нонче и стихи почти никто не читает, но, когда роман создавался, читало стихи несравненно больше людей – во всяком случае, чем писало. А сколько писали стихи, одному только богу известно.

Наш герой уже тогда уловил тенденцию, а потому всю первую главу он методично оправдывается. Хочется ему на снисхождение надеяться. Ему, сердечному, совестно, не столь распространённой профессии представителю (выпустил книгу – профессионал), – привлекать к своей персоне столько внимания (роман был написан от первого лица). Но чем же поэты хуже других, рассуждает герой в духе своего времени. Вот министры – и замы всё тех же министров – много их в нашей стране? (Страна тогда СССР называлась.) Много, много, разумеется, много, но меньше, как ни крути, чем поэтов, – а ведь пишут о них и романы, и драмы (потом перестали…), и фильмы один за другим снимают, – и всё ничего, всё в порядке вещей, или взять проституток (поэтов тогда было больше, чем проституток), и о них написаны книги… Почему же о поэтах – предосудительно? То ли дело в Исландии, там, как известно, 90 % мужчин стихи сочиняют – о ком ни придумай роман, получится о поэте.

О поэте и месте поэта в строительстве того, что строим (а потом ломать будем), долго рассуждает герой, и как-то трудно понять, с иронией то или без, обстоятельно у героя настолько выходит. Но про это я всё опускаю. Ограничусь биографической справкой.

Стас Клементьев. Как правило, в рифму. Сборник «Дождь после снега», 2 а. л., и дюжина публикации в «центральной печати». Лет ему столько, что он ещё всё «молодой» по принятым в те годы стандартам. Был женат. Место рождения – Первомайск. Окончил строительный институт в Ленинграде (так раньше назывался Санкт-Петербург), так что пассаж о строительстве был, пожалуй, уместен.