Книга Закрытие темы - Сергей Носов

Хорошо было деду. Дед-безбилетник умудрился уснуть. Он негромко храпел, ему не мешали. Елена Глебовна завидовала ему чёрной завистью. Она так не могла. Она пыталась понять, долго ли ей ещё надлежит мучиться, по подсчётам выходило – весьма. Время самым нежелательным образом намеревалось растянуться или, что то же, замедлиться в соответствии с тягомотным, навязанным постановщиком ритмом, как бы мстя Елене Глебовне за свою постоянную ей нехватку своим же теперь навсегда изобилием – однообразным, тяжеловесным и разрастающимся. Конца всему этому не предвиделось. Когда же кончат они? – спрашивала Елена Глебовна, не отдавая себе отчёта в двусмысленности вопроса.

Дурная бесконечность. И всё в её голове. Это её голова, болезная, расширялась до размеров вагона, это в ней, в голове несчастной, не знавшей две ночи сна и покоя, добросовестно и методично совокуплялись сменяющие друг друга партнёры. Зачуханные пассажиры, вдавленные в вагонные кресла, томились в её голове и везли каждый свою головную боль, и было так сильно натоплено, что никак не продохнуть было, как было никак не понять возможность снега вовне, сквозь который падает в темноту всё это совокупляющееся и созерцающее – стуча, стуча, стуча.

– Я, Софья Семёновна, может, в Америку уеду.

Ах, вот оно что. Детки. Детушки.

Ты им про Сонечку Мармеладову, про светлый образ, а они, прохвосты, такие фильмы смотрят, вот к чему тянутся, что доступно им – вот. «Ты ж, Сучков, не читал, сознайся, роман». – «Читал, читал». – «Расскажи тогда, что знаешь про Свидригайлова». – «Он в Америку уехать хотел». Смех в классе. «Нет, он сам так сказал, что в Америку». – «Ну и как же, уехал?» – «Он имел в виду, что застрелится».

Свидригайлов к чему. Банька, в ней пауки. Это ж смерть ему так представлялась, вечность. Вот к чему Свидригайлов. Закопчённая банька с пауками, видеосалон, вагон-видео, бесконечный ряд одних и тех же движений.

И не рай. И не ад. И не пустота. И никогда не кончится.

Смерть. Смерть. Её образ.

Игнатенко торт уронил.

До того был тост Игнатенко.

Он сказал:

– Я желаю вам жить долго-долго и умереть в один день.

Гости закричали «горько».

Елена Глебовна виски тёрла. Ей сделалось не по себе. «Умереть в один день». Жутко стало – оттого, что не там она то ощутила, а здесь, не на кладбище.

То, что там, возле ямы и возле гроба, ей казалось до странности неотчётливым, посторонним, безличным, безóбразным, близость там, у гроба, чего не дано ей было почувствовать, здесь представилось вдруг по-свидригайловски зримо и просто. Та же «банька», только вагон, душный, тёмный, на экране фантомы, шевеление плоти бесплотной, пятна тел. Встань – уйди. Невозможность уйти. Не уйти. Это место её. Смерти, вечности образ.

– Умереть в один день.

Опять на лица смотрела, тех, кто ехали с нею, – а видела маски. Неживые. Всё неживое. Царство мёртвых.

Она.

Лишь сейчас поняла, что случилось, ощутила весь ужас того. Встать хотела, но ватные ноги…

Вот и всё. Вот и всё.

Пассажиры щурились на свету.

Они оживали потихонечку. Оказалось, поезд никуда не шёл. Он уже давно стоял, но в темноте никто не думал об этом. Елена Глебовна с трудом воспринимала, что вокруг неё происходит. Какое-то копошение, туда-сюда шатание, спотыкания о корзины и сумки в проходе, кашель, лиловое одеяло-занавес нижним краем забросили на перекладину, сидел, было видно, проводник, хозяин салона, на краю своей трёхместной постели и, поглаживая колени, объяснял отсюда невидимому кому-то, что случилось. А что-то случилось.

– Пока кран, пока что… связь опять же…

По-видимому, с полотном что-то.

– Так мы это долго будем? – услышала Елена Глебовна дребезжащий голос из-за спины. – Ещё мы в Латвии всё или нет? Это что, Резекне?

– Куда Резекне! Остров был.

Заспорили. Одни говорили, Остров, другие – Псков.

– Успокойтесь, – отозвался проводник. – До Пыталова не доехали.

– Во, застряли.

– Пыталово ещё.

– Маткин берег.

Елене Глебовне блаженный вспомнился – как он в Остров рвался, вот, если не спит, кто расстроился – мамка в Острове ждёт.

Появился другой проводник, он прошёл по всему составу, узнал что-то, теперь весело сообщал своему товарищу. Елена Глебовна прислушалась. Проводник околесицу нёс. Упал будто бы «Салют» на железнодорожное полотно.

– Какой «Салют»? – спросила непонятно кого.

Голос из-за спины пояснил:

– Станция космическая. Врут, врут, быть не может.

Пассажиров уже понесло.

– Слышь, «Салют» упал, говорят.

– А в газетах писали, он вчера упадёт.

– Говорят, что сегодня.

– Не «Салют», а «Союз».

– То корабль – «Союз», а «Салют» – станция.

– «Прогресс» – корабль.

– А «Салют» – станция.

– У нас што хош упадёт.

– Запускают…

Старичок, отоспавшийся во время сеанса, теперь, пробудясь, вполне здраво втолковывал:

– Дурни, дурни, что мелете. Потому что вы за событиями не следите. Ещё днём передали, я слышал, по радио, всё упало уже. Ещё утром. В Южной Америке. Не у нас. И весь мир знает.

И «Прогресс», и «Салют». Всё упало. Не мелите, не надо.

– Ошибаешься, дед, – подначивали старика. – У них в Южной Америке только «Прогресс» упал…

– А «Салют», он у нас…

– В Северной.

Елена Глебовна обернулась посмотреть, кто сказал «в Северной». Она понять не могла ничего. О чём говорили. Понимала, что дурни. Действительно, дурни. Дурни смеются.

Остальные – не дурни – все были угрюмы.

Знатоки порнографии, как и прежде, вели в том же духе со знанием дела беседу.

– Скажем, взять некрофилов.

– Извините, это только мужчины. Женщин нет.

– То есть как, женщин нет?

– Как? Никак. Им никак невозможно. Им, поверьте мне, ну никак невозможно.

В тамбур дверь открывалась и закрывалась – возня: проводник не пускал подвыпивших новеньких, пока не отряхнутся от снега. Мужички порезвились: поиграли в снежки, поспихнувши на насыпь друг дружку, теперь пришли посмотреть на шведок в Нью-Йорке.

Первый же с мороза пришедший, румяный, разгорячённый, объявил публике:

– «Союз» упал.

– Алёшка, – обозналась Елена Глебовна.

– Ничего. Скоро тронемся. Сказали, чинить кончают.

Устраивались.

Проводник одеяло опустил.