Книга Кровавый век - Мирослав Попович

Военные придерживались максим, сформулированных Клаузевицем. «Бой состоит из двух существенно отличных составных частей: уничтожения огнем и рукопашного столкновения или индивидуального боя; последний, в свою очередь, является или нападением, или обороной… Артиллерия, очевидно, действует исключительно поражением огнем, кавалерия – лишь путем индивидуального боя, пехота – тем и вторым способами… Из этого распределения элементарных сил между разными родами войск вытекает преимущество и универсальность пехоты по сравнению с двумя другими родами войск, поскольку лишь она совмещает в себе все три элементарные силы».[145] Бой, где основной силой является пехота, это бой «индивидуальным способом», то есть рукопашная, со штыковой атакой, где уже никто никого не остановит и никому не скомандует, разве что подбросит резервы в нужное время в нужное место.

В действительности Великая война в первую очередь была войной огромных армий, созданных мобилизациями, армий, насыщенных огневыми средствами массового уничтожения, от которых спасала только матушка-земля. Марш, бивак, снова марш, огневой или рукопашный контакт с противником, отдых или ночное преследование, опять бой, снова отдых – все это осталось в прошлом. Боевой контакт с противником в мировой войне не прерывался ни на минуту, перед войсками всегда были вражеские окопы. Основным стало объединение отдельных боев в какое-то осмысленное целое. Конкретный отдельный бой должен был вести к предполагаемым последствиям, может, к успеху, может, к потере и людей, и территории, – но при этом должно было планироваться что-то совсем другое, какие-то новые соотношения сил, – и вот в результате операции перед нами возможность, ради которой все и затевалось.

Со стороны стратегической Первая мировая война оказалась совсем не такой, на какую надеялись и широкие слои гражданской публики, и генеральные штабы. Будущая война всегда представлялась похожей на наполеоновские, вроде маршей больших масс пехоты с генеральной битвой после промежуточных боев.

Последний способ планирования действий на войне английский военный писатель Б. Лиддел-Гарт условно назвал «стратегией непрямых действий», хотя, собственно, это и есть просто стратегия.

Возникает вопрос: виноваты ли в этом недостаточно подготовленные генералы, или система государственного руководства, которая, исходя из политических мотивов, исключает чрезмерный риск, или же дело в тогдашних технических и организационных средствах управления огромными массами людей, приведенными в действие общими мобилизациями?

По-видимому, действовали все упомянутые факторы.

Подчеркивая необходимость планирования опосредствованных акций, Лиддел-Гарт хотел яснее показать недостатки стратегий Первой мировой войны – их лобовой характер, неспособность руководства – за отдельными исключениями – планировать на много шагов вперед, включая позорно невыигрышные, а то и проигрышные действия, которые должны дать эффект в будущем.

Реальная война всегда представляется подобием прошлой. Генералы Первой мировой войны были молодыми офицерами во франко-прусской или русско-турецкой. Они сознательно или бессознательно сопротивлялись нововведениям, и значение танка или авиации поняли лишь единицы. Никто не думал, что потери от артиллерийского огня будут составлять две трети от общих потерь. Никто не представлял, каким необходимым для пехоты оружием станет пулемет. Вообще роль и силу огня в этой войне по достоинству оценили поздно, а во французской армии ни Фош, ни Жоффр так ее и не осмыслили – понял силу огня только маршал Петен, что и сделало его, по словам социалиста Леона Блюма, наиболее человечным руководителем военной поры.

Самое важное, по-видимому, заключается в том, что Первая мировая война привела в действие такие колоссальные силы, столько оружия, материальных ресурсов и человеческих масс, что эффективно руководить всем этим оказалось чрезвычайно трудно. Сила в этой войне явно преобладала над умом, огонь – над движением и маневром. Развитие военных замыслов на полях битв оказывалось настолько медленным и громоздким, что планета, опутанная колючей проволокой, увязла в войне, казалось, безнадежно.

Кризис патриотизма

Война началась с неспровоцированной агрессии Германии и Австро-Венгрии против Сербии, России, Бельгии и Франции и вызвала вспышку патриотического подъема по обе стороны линий фронтов. Через исторически короткое время усталость и безнадежность стали все больше определять настроение воюющей Европы. Пацифистские лозунги становились все привлекательнее не только в истощенных блокадой странах Центрального блока, но и в либеральных демократиях Запада, которые вели оборонительную войну. Между тем, невзирая на безумное сопротивление милитаристов, контуры поражения государств Центрального блока уже вырисовывались, и руководство Антанты прилагало все силы, чтобы довести войну до победного конца.

Пацифистская и интернационалистическая пропаганда грозилась не только ликвидировать плоды всех военных усилий стран «сердечного согласия», но и разрушить один из фундаментов европейской цивилизации – принцип национальной организации государственности. Объединение усилий всех бедных слоев («пролетариев») всех воюющих держав мира против своих богатых означало бы ликвидацию солидарности в национальных рамках каждого государства и разрушение национально-организованных обществ. Произошло бы что-то вроде явления, описываемого в физике как фазовый переход, – когда электроны внешних орбит покидают каждый свою систему и вместе создают новую, с неожиданными свойствами. Могла ли образоваться новая система или нет, сказать трудно, а что старые национальные атомы европейского общества развалились бы, несомненно.

Во время мобилизации немецких войск жены и подруги сопровождают солдат на марше

В конце Первой мировой войны на горизонте Европы якобы замаячила перспектива интернациональной империи мамлякат аль марксизм.

Война привела к кризису идеи патриотизма, идеи национальной организации государства. Казалось, эти идеи задушены газами, расстреляны пулеметами и похоронены под землей, исполосованной взрывами снарядов.

Возвращаясь к “Belle époque” накануне войны, зададим себе вопрос: было ли в тех патриотических чувствах, которые господствовали в европейских нациях, что-то нездоровое, агрессивное, жестокое?

Трудно в этом сомневаться. Нигде, ни в одной из самых демократических стран не была показана до конца внутренняя консолидация наций на политической и культурной основе. Нигде не смогли избежать пренебрежительности и враждебности к иностранцам. Где господствует любовь в первую очередь к своему, там незаметно появится и отторжение чужого, ксенофобия, даже агрессивность.

Но в умонастроениях подавляющего большинства людей, в официально закрепленных государственных установках, даже в личных представлениях и стремлениях ведущих политиков господствующими были, можно сказать, нормальные национальные чувства – в отличие от агрессивного и злобного национализма тридцатых годов. По крайней мере, трудно признать силы национальных чувств ответственными за военную катастрофу.