Книга Кровавый век - Мирослав Попович

Прощание с любимой женщиной перед уходом на фронт. Лондон, вокзал «Виктория»

С другой стороны, национальное самосознание и солидарность, патриотизм, о которых писал и старый Энгельс, вроде бы забыв все радикалистские призывы юношеского «Коммунистического манифеста», и ветеран Парижской коммуны Клемансо, – все эти морально-политические нормы оказались недостаточными для самосохранения европейской цивилизации.

Война неминуемо основывается на такой же мифологии и иррациональности, как и иное пространство смерти, и должна опираться на идеологию, простую и доступную для плебса, которому нужно умирать как можно легче. Даже не идеологию, а совокупность наративов, рассказов о случаях зверского поведения со стороны ожидаемого противника, агрессивного умонастроения, которое опирается на расхожие мифологемы. Результат войны для общества – превращение убийства, издевательства и пыток в привычку, возвышение подонков и авантюристов.

В ходе войны национальные чувства неминуемо приобретали новый, угрожающий характер. Война является состоянием без моральной правовой структуры, коллапсом, точкой бифуркации, через которую проходит система, чтобы выиграть в большой стратегической игре.

Война является культурой террора и пространством смерти, беспределом. Но это беспредел, вынесенный наружу, в мир чужого, и потому при некоторых условиях война не приводит к последствиям, катастрофическим для общего порядка и общей нравственности. Для того чтобы война поддерживала достаточно высокое состояние социального порядка у воюющей нации, она должна удовлетворять простым условиям: 1) к противнику следует сохраняться отношение как к человеку, уважая его чувство достоинства; 2) мирное население должно быть вне сферы массового насилия, вызванного войной. Этих требований придерживались в среде профессиональных воинов (рыцарей), создавших специфическую военную этику и свой этикет, максимально приблизив войну к игре и соревнованию (включая плен как условное, игровое, будто в шахматах, убийство), руководствуясь солидарностью высшей казни. Правда, никогда войны не велись одними лишь рыцарями и никогда рыцари не вели себя так уж по-рыцарски – озверевшее плебейство всегда проглядывало во всех, даже наиболее рыцарских военных соревнованиях. Но общество оберегало себя от гангрены идеологией «благородной войны».

Раненый солдат на временных санях. 1914

XIX век еще несет на себе печать воспитания на примерах войны как на мужском занятии, и наполеоновская легенда служит этой печатью в войнах века двадцатого. Но XX век уже отбросил дымку романтичного рыцарства и нарушил все основы эстетики благородной войны. Это стало следствием как превращения войны во время общих мобилизаций в массовое занятие, так и вытеснения идеализма практическим рациональным расчетом и волюнтаризмом без границ.

Все факторы действовали в направлении, которое примитивизировало войну, сводило ее к дикой рукопашной или непереносимому сидению месяцами в грязи окопов во вшивых шинелях под обстрелом шрапнельних снарядов.

Война требует взаимопомощи, окопного братства, способности на самопожертвование. Но в целом уровень морали и политики, свойственный войне, намного примитивнее и более низок по сравнению с уровнем мирного времени. Все процессы на войне становятся более простыми и более грубыми. Это не значит, что они становятся худшими; обычные дружеские отношения в условиях повседневной смертельной опасности иногда приобретают величественную силу. Война порождает экстатические состояния высокого подвига, но эти сильные страсти тоже грубо упрощают те высокие мотивы патриотической преданности своему краю и своей культуре, которыми руководствовались люди в мирном времени.

Местные крестьяне хоронят павших русских воинов возле Луцка. 1914

Конечно, в официально провозглашенных Антантой целях войны было много политической риторики. Но за риторикой стояла историческая реальность. Утверждение режима международного права, защита принципов нации-государства (политической нации), защита личных прав и свобод действительно отвечали природе либеральных демократий и были их реальными военными целями. Однако лозунги свободы и правопорядка не могли стать идеологией миллионных масс, как это показал уже довоенный опыт. Политические руководители Антанты плохо осознавали, что международное право и абстрактные идеалы свободы не могут вдохновлять простых людей на неслыханные страдания окопной жизни и на самозабвение в озверевших атаках. В свою очередь, практическая политика требовала и от либералов циничного прагматизма.

На передовую принесли газеты

И ни о каких либерально-демократических целях не могло быть и речи в политическом союзе, где определяющую роль играла самодержавная Россия.

Во всех воюющих странах были введены военная цензура, перлюстрация писем, запреты на правдивую информацию. Государство создавало свою высокую идеологию войны и стремилось контролировать духовную жизнь. Солдаты знали, что пресса врет, и когда у них под сомнением оказывались цели войны и способности командиров, авторитет легко завоевывали антиправительственные листовки.

Молодой русский солдат, павший в бою

Чем тяжелее переживались трудности войны, чем больше пресса приукрашивала действительность, тем меньше солдатская масса принимала на веру высокие слова. Патриотизм превращался в неискренний штамп. К тому же, чем больше близилась война к завершению, тем более прозаичными становились тайные переговоры о конкретных чертах будущего мира. Усталость и ненависть все больше становились реальными факторами с обеих сторон. Ненависть к чужестранцам замещала культуру патриотизма, усталость порождала недоверие к своим гордецам.

Война вызывает неспровоцированную и неконтролируемую жестокость – всегда найдутся садисты и подонки, которым приносят радость чужие страдания. Сопротивление противника порождает страх, страх – примитивную жестокость. Достаточно было несколько случаев стрельбы бельгийских снайперов по оккупантам, чтобы немецких солдат охватила паника, результатом которой стали расстрелы мирного населения. Немцы верили, что бельгийские женщины добивают раненых и выкалывают им глаза. В свою очередь, слухи о немецких жестокостях, которые перекочевывали на страницы антантовской прессы, нередко были просто фантастическими.

Чем меньше информации, тем больше слухов; в начале войны молниеносно распространялись слухи об ужасающих преступлениях противника, причем преимущественно о том, как солдат продают командиры и тыловики.