Книга Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

Блаватская давала ему эту возможность с той минуты, как его дом превратился во временную «главную квартиру» теософии. В своей гостиной и столовой он с нескрываемой, детски нескрываемой радостью видел интересных иностранцев и иностранок. Когда раздавался звонок к обеду, он, расфранченный и с ленточкой персидского ордена в петлице, предлагал руку фрейлине А. и открывал шествие в столовую. За обедом он считал своею обязанностью занимать гостей и рассказывал то по-немецки, то на ломаном французском языке довольно пошлые анекдоты, ничуть не сомневаясь в их остроумии. Его жена, особа приличная и скромная, поразила меня (да, это было для меня еще внове) своим отношением к «madame»: она целовала у нее руку и исполняла при ней обязанности горничной. «Madame», больная и раздражительная, иной раз на нее да покрикивала. Рудольф Гебгард мне памятен тем, что был весьма искусный фокусник. Он купил у какого-то «профессора белой и черной магии» секреты и сделал для нас «темный» шар, на котором весьма удачно и отчетливо подражал медиумическим явлениям.

Над нашими головами летал и звонил колокольчик, звучала гитара, какие-то руки прикасались к нам, потом Рудольфа связывали и припечатывали, а через минуту он оказывался освобожденным от этих своих и т. д.

Блаватская при этом разражалась насмешками над спиритами и на мои замечания, что ведь сама она была спириткой, клялась, что никогда ею не была и что это все в нее выдумали «обожатели скорлуп», то есть спириты.

Мистрис Арундэль, сухонькая старушка без речей, ничего из себя не представляла, но ее дочь, мисс Арундуль, представляла из себя нечто. Это была девица неопределенных лет, в очках и с лицом, лоснившимся, как только что вычищенный самовар. Она с фанатическим пафосом толковала о махатмах и их чудесах и время от времени бросала явно влюбленные взгляды на Могини.

При ней был прелестный семи – или восьмилетний мальчик, которого она называла своим племянником и воспитанником, сам он считал ее и называл матерью. Когда к нему обращались с вопросом, кто он, он отвечал: «I am a little chela!» [Я – маленький чела – англ.]. Перед самым моим отъездом я убедился в возмутительном факте. Олкотт сделал этого невинного ребенка буддистом: с него сняли крест, «старый кот» надел ему вместо креста на шею серебряный амулет, «освященный махатмой», то есть «фаллус».

Когда я выразил Елене Петровне мое возмущение по этому поводу, она сделала удивленное лицо и воскликнула:

– Я не знала этого, но не могу же я отвечать за эту фанатичку мисс Арундэль! Я не имею права вмешиваться в чужие убеждения!

Над исправлением рукописи «Голубых гор» мне пришлось поработать, так как «madame» действительно правильностью своего русского писания, несмотря на оригинальность и живость слога, не отличалась. Эта работа помешала мне быть свидетелем феномена, происшедшего в нескольких шагах от меня, в соседней комнате. Елена Петровна лежала на кровати, Олкотт сидел у ее ног, г-жа А. помещалась в кресле посреди комнаты и забавлялась с маленьким «буддистом» (его обыкновенно к «madame» не впускали, и легко предположить, что теперь он был призван для того, чтобы развлечь внимание г-жи А.).

Вдруг г-жа А. вскрикнула, и, когда я вошел в комнату, она держала в руке письмо, «упавшее сверху к ее ногам». Письмо оказалось от махатмы Мориа, и в нем он уже не называл ее «козявкой», а, напротив, весьма льстил ее самолюбию. Этот феномен закрепил ее теософическому обществу.

В тот же день приехали из Кембриджа Ф. Майерс, один из основателей и деятельнейших членов Лондонского общества для психических исследований, и его брат, доктор Майерс, долженствовавший высказать свое мнение о болезнях «madame». Майерсы остановились в той же «Victoria», где и я. Вечером мы с Ф. Майерсом имели продолжительную беседу, и он произвел на меня своей искренностью и серьезностью самое лучшее впечатление, подкрепившееся моим дальнейшим с ним знакомством. Первым делом он просил меня рассказать ему, каким образом я видел махатму Мориа, и, когда я исполнил это, стал убеждать письменно сообщить этот факт лондонскому обществу.

– Я никогда не считал себя вправе отказываться от письменного подтверждения того, что случилось, – ответил я ему, – и, если вам нужен мой рассказ для серьезного исследования, я вам его представлю. Для вас этот факт действительно важен, но не понимаю, почему «madame» Блаватская так уж за него ухватилась, ведь он имеет все видимости галлюцинации, вызванной обстоятельствами, или даже просто яркого сновидения. К тому же я сам так именно и смотрю на него и пока не имею еще никаких достаточных оснований допускать не только действительное общение махатм с кем-либо из нас, но и самое существование этих махатм для меня проблематично.

– Не знаю, правы ли вы, – сказал Майерс, – это покажут наши дальнейшие исследования. Во всяком случае, ваше сообщение по правилам нашего общества должно заключать в себе только простое подробное изложение факта, без всяких комментариев и оценки с вашей стороны.

– Я изложу просто и подробно, – сказал я, – но, если мне нельзя при этом заявить, что я склонен считать мой случай чем угодно, только не действительностью, я не могу дать вам его описания. Это дело слишком важно! В дамской гостиной можно болтать и фантазировать сколько угодно, но раз мы стоим перед серьезным исследованием психических явлений – тут являются ясные обязательства и совсем иные требования. Имейте же в виду, что я вовсе не свидетель из теософического лагеря, а такой же исследователь, как и вы, насколько мне это позволяют мои средства и обстоятельства. Я только смущен, заинтересован и хочу знать «настоящую» правду.

Так мы и порешили.

Через два дня я окончил приведение в некоторый порядок рукописи Блаватской и уехал из Эльберфельда, оставив «madame» в положении, хоть и не внушавшем немедленных опасений за ее жизнь, по словам доктора Майерса, но весьма серьезном. Прощаясь со мною, она была опять очень трогательна, и я сказал ей, что хотя мне теперь нет ровно никакого дела до ее теософического общества, но лично по ней болит мое сердце и во всем благом я очень хотел бы ей быть полезным.

XII

Относительно «астральных» путешествий Дамодара м-р Годжсон того мнения, что, несмотря на показание Олкотта, предварительный уговор между Блаватской и Дамодаром более чем вероятен. Вот в полности показание «полковника» Олкотта, данное им в комиссии Лондонского общества для психических исследований и чрезвычайно интересное для характеристики президента теософического общества.

Олкотт. Во время одной моей официальной поездки из Бомбея в Кашмир в Марадабаде ко мне сильно приставал некто Шанкар Синг, правительственный чиновник, в то время еще не теософ, чтобы я излечил двух мальчиков 12 и 14 лет, которые оба были парализованы с 10-летнего возраста. Я полагаю, многим из присутствующих известно, что я имею силу лечить больных произвольной передачей жизненной силы. Я отказал ему, так как в предшествовавшем году сильно изнурил себя частыми магнетизациями. Он долго старался убедить меня и заставить изменить мое решение, но так как я решительно отказался, то он обратился к м-ру Дамодару, путешествовавшему со мной по своей должности (секретаря). Шанкар Синг изложил ему все дело и убедил его отправить свой двойник, или призрак (phantasm), в главную квартиру общества в Мадрас (отстоящий на 2200 миль от Марадабада) и постараться заручиться содействием г-жи Блаватской.