Книга ВЧК в ленинской России. 1917–1922: В зареве революции - Игорь Симбирцев

Или не жалевший абсолютно красных и беспощадный к пленным белый атаман Шкуро – он ведь себя считал ярым врагом прежней монархии и народником, везде у белых объявлял себя сторонником «республики и полной свободы для всех». Типичный «левый коммунист» наоборот среди белых, которого сторонились деникинские генералы из монархистов, гораздо более терпимые к красным пленным, чем «республиканец» Шкуро. Хотя нужно помнить, что самые решительные и безжалостные в белом лагере его вожди (Шкуро, Марков, Семенов, Иванов-Ринов, Калмыков, Унгерн, Анненков и другие) выделяются скорее на общем уровне белых, до масштабов жестокости Петерса с Лацисом в красной ВЧК вряд ли кто из них мог бы дотянуться.

К отчасти левому лагерю среди белых относился и считаемый там одним из самых жестоких забайкальский атаман Григорий Семенов. И он, явно не монархист, поддерживал Февральскую революцию и именно на защиту Временного правительства впервые поднял в начале 1918 года своих казаков, отчего у него и трения с монархистами из генеральского окружения Колчака были. Не монархист и называемый часто самым «жестоким белым» казачий атаман Борис Анненков, еще с мировой войны недолюбливавший царский режим, официальную церковь, а большинство генералов царских времен открыто называвший «отжившим хламом». Анненков в своей «Партизанской дивизии» белых, позднее развернутой в Семиреченскую армию, не слишком привечал и кадровое царское офицерство, часто доверяя командование частями даже бывшим унтерам и рядовым, а чины в своей армии отменил, введя вместо «ваше благородие» обращение «брат» между офицерами и казаками.

И при этом «либералы» по взглядам, типичные «дети Февраля» Семенов с Анненковым проявили больше всех зверств. От этой «белой атаманщины» отворачивались в Омске считавшие только себя «идейными белыми» монархисты из окружения Колчака типа омского военного министра барона Будберга, который Анненкова с Семеновым именовал «белыми большевиками». Таких, как Будберг, злили и политические отчасти левые и народнические взгляды сибирских атаманов, и их жестокие действия против врага, которые, по мнению многих рафинированных «идейных белых» в Омске, пятнали кровью их чистое белое знамя. Колчаковский штабной генерал Колесников писал уже в эмигрантских воспоминаниях: «Я был против «атаманщины», мы не отнимаем у атамана Анненкова его личных качеств: энергии, храбрости, упорства, умения сорганизовать хорошую шайку… Но эта каналья с челкой, нарядившаяся как шут гороховый, в геройство себе ставила неподчиненность адмиралу Колчаку. Анненковы, семеновы, калмыковы марали чистое белое знамя и выступали перед толпой в распохабнейшем виде, дискредитируя власть и национальное движение. «Атаманщина» и распоясавшиеся сукины сыны хоронили то, что делали скитавшиеся по степи корниловские ударники, что творили дроздовцы и алексеевцы, что созидал Колчак, к чему нас звали Духонин и Каледин. Атаманщина залила кровью и опаскудила все наше движение».

Хотя все это к контрразведкам у белых особого отношения не имеет. Анненков и не скрывал, что он действует временами жестоко. При подавлении его «черными гусарами» красного восстания в Славгородском уезде на Алтае в конце 1918 года убито примерно полторы тысячи местных жителей (в боях с анненковскими казаками или расстреляно потом), в подавлении в 1919 году Лепсинского восстания красных партизан в Семиречье – около 3 тысяч. Это на стороне белых самые кровавые подавления восстаний против власти Колчака, за это Анненкова так судили и «идейные белые» в тыловом Омске, но разве это сравнить с десятками и сотнями тысяч жертв при подавлении ВЧК и Красной армией восстаний по всей Советской России от Тамбовщины до Якутии.

Тот же Шкуро – тоже рисуемый мрачными красками представитель «белой атаманщины» уже на юге России, еще в 1918 году, когда возглавлял «волчий» партизанский отряд кубанских казаков, со своими всадниками в одной из станиц внезапным налетом почти без боя взял в плен целый батальон красных. В горячке после боя атаман Шкуро поначалу объявил, что его «полевой суд» приговорил всех пленных к расстрелу, поскольку батальон уже успел «отличиться» по станицам в проведении политики расказачивания. Но, чуть остыв, атаман приказал помиловать всех рядовых красноармейцев, распустив их без оружия (столько пленных его отряд держать не мог), двоим пожелавшим разрешил примкнуть к своему отряду, а приговор к расстрелу приказал привести в исполнение только в отношении двоих: комиссара отряда и бывшего при нем чекиста из австрийских «интернационалистов». Так и в дальнейшем у белых было часто: расстреливать негласно разрешалось выявленных членов партии большевиков и пошедших на службу в Красную армию бывших офицеров, расстрелы рядовых мобилизованных бойцов РККА практически не практиковались.

Да нужно сказать, даже у красных офицеров или партийцев из РКП(б) расстреливали далеко не всегда, все эти расстрелы не были программными и запланированными с идейным их обоснованием, в каждом случае все решалось отдельно на месте. В мемуарах белоэмигранта полковника Елисеева, командовавшего 2-м Хоперским казачьим полком как раз в корпусе генерала Шкуро, мне попался такой любопытный рассказ автора о единственном за войну случае, когда тот приказал застрелить красного пленного. По воспоминаниям Елисеева, в боях 1919 года под Касторной при рейде конницы Шкуро на Воронеж его хоперцы разгромили большую красную часть, и Елисеев приказал казаку застрелить раненого красноармейца, увидев, что перед ним китаец. Елисеев писал, что отдал единственный за войну приказ расстрелять пленного в горячке после боя, поскольку «знал о роли китайцев у красных в ЧК как жестоких палачей над белыми, да и зачем китаец пошел в чужую Красную армию против нас – русских блюстителей порядка!». А вечером полковник Елисеев при допросе других пленных спросил их, откуда взялся в их рядах китаец, и узнал, что расстрелянный красный был мобилизованным башкиром, его ввели в заблуждение монголоидные черты лица, а раненный в живот башкир был без сознания и не мог говорить. И Елисеев пишет, что он очень переживал после этого, что ему «было очень больно за опрометчивость». Судя по тому, что свои воспоминания «С хоперцами» Федор Елисеев писал уже в эмиграции во Франции (пройдя плен у красных в 1920 году, лагеря, побег в 1921 году через границу в Финляндию – было уже от чего ему ожесточиться), а этот момент расстрела пленного переживает так остро, словно тот безмолвный башкир в красноармейской шинели преследует его, как повешенный «ездовой Крапилин» преследовал в кинофильме «Бег» генерала Хлудова. Таких примеров в воспоминаниях белых предостаточно, чтобы сделать вывод: никакой запланированной программы истребления пленных у них не было и белый плен бывал на порядок гуманнее красного плена для попавших туда.

Сторонники равной меры ответственности между красными и белыми обычно говорят именно о зверствах солдат полевых частей или карательных отрядов при подавлении партизанского движения в тылу. Здесь еще можно говорить о каком-то тождестве жестокости – Анненков, Семенов, Калмыков, Шкуро или Слащев в таких акциях с белой стороны действительно не церемонились, но к деятельности спецслужб и органов контрразведки красных и белых такой подход малоприменим. Когда просоветские историки пишут о «белом звере» генерала Слащеве, что он лично приказал повесить за все время Гражданской войны около ста человек, нам есть с чем и с кем сравнить этого «зверя» в красном чекистском лагере, особенно если учесть, что до половины казненных по приказу Слащева приговорены им за насилия над мирным населением из чинов самой белой армии. Кроме того, сами руководители Белого движения, включая самого высокопоставленного среди них верховного правителя Колчака, никаких изуверских приказов не давали. Они сами по мере сил пытались навести относительную законность в действиях своих войск и органов контрразведки, даже снимали после явных проявлений на фронтах жестокости самых прославленных своих генералов.