Книга Натурщица Коллонтай - Григорий Ряжский

P.S. 2. И деньги все, какие от Леонтий Петровича на книжке лежали, сгорели навсегда. Я подумала, наверно, это справедливо, что касается, правда, только для одной меня.

P.S. 3. А тридцать отмотанных назад оборотов намотались обратно, так мне показалось, бабушка, к вечеру того же дня проклятого рожденья.

31 декабря, 1998

Моя неизменно любимая, здравствуй!

Это я, Шуринька, твоя Шуранька, кто же ещё тебя обеспокоит, когда до праздника Нового года остаётся всего лишь два часа с немногим.

Сижу одна и пишу.

А с кем ещё?

Ёлочку какую-никакую соорудила всё ж таки, хоть и не покупала, да и особенно не на что покупать; увязала лапнику в пучок, сунула в банку из-под солёных огурцов, и стоит теперь, радует, наполняет воздух лесным и кисленьким. Поверху зелёного ваты распушила, а на самую высокую лапу звёздочку приспособила, какая от старых времён не побилась ещё.

И всё это поставила напротив торшера, на который сверху накинула старую газовую косынку, сиреневую, какую больше не жалею, потому что стала непригодной для позирования — выцвела и истёрлась до неприличного вида. И получилась довольно гармоничная композиция: и необычность присутствует в этом образе сказки и таинственности, и на просвет через лапник пробиваются лучики от приглушённого торшера.

Плюс пахнет и волнует.

Ты не поверишь, у людей Новый год на носу, а у меня отчаянье. И не только потому, что, как и всех других простых людей, меня в немалой степени затронула всенародная беда дефолта, а ещё и из-за того, что минул целый год, от старого Нового до нового Нового, а у меня не прибавилось за это время сил.

Удивляет сказанное мною?

Правильно, так и должны эти слова удивлять нормального человека. Но даже если и не веришь, то всё равно добавлю, что увядание моего организма всегда шло наоборот, несмотря на неизбежное проживание одних лет за другими. Странное дело, но все эти годы я не ощущала на себе наступления старости, хотя жизнь и била меня, сама знаешь как, а после догоняла и добавляла ещё. Но проходило время, раны затягивались любимой работой и новым покоем, и физическое здоровье снова приходило к изначальной точке отсчёта, которую я повела от короткого промежутка между молодостью и всей остальной жизнью вперёд.

Так и тянулось вплоть по нынешний август, когда всех нас эта власть обманула уже так, что просто дальше некуда, и скоро вообще никого здесь не останется, чтобы было обманывать.

Обидно, что когда-то верила ей и уважала.

Что Ленина со Сталиным считала когда-то Богом-отцом и Богом-сыном, а коммунизм их — святым поднебесным Духом, но всё оказалось ровно наоборот.

Что и про остальных думала, раз вожди, то заботятся о нас и ночь не спят.

Что вместе со всеми такими же, как я, ждала светлого будущего через равенство и братство временного промежутка с его упованием на вот-вот и попутными трудностями.

Что, выглянув за окно своей конюшни, всегда видела лучшее завтра, а не паскудное сегодня и проклятое вчера.

Что все кругом в беде, а те, кто жрал филей из вырезки тамбовского окорока, так и жрёт его, и не подавится народной бедой.

Что я была одна и есть одна, хотя вокруг люди, и их много.

Как и немало и другого прочего, которое не прибавило сил против прежнего.

Из слабых радостей, если про неё можно сказать этим словом, могу выделить разве, что пострадала слабей других. У всех снова сгорело всё, что успели вырастить от той потери до этой. У меня ж как ухнуло в тот раз, так и не прибавилось, а значит, и не пропало ничего.

Живу на пенсию пока, на жалкую, но хотя бы снова стали давать недавно после длинной задержки. А в Строгановке с тех пор так и держат при себе заработанное, с августа; извиняются, но обещают потом рассчитаться за все накопленные часы учебного позирования.

В общем, бабушка, так получается, что пишу тебе, когда на всех обрушилась эта безграничная напасть и тянется до сих пор с предстоящей неизвестностью и на дальше.

С 1 января заново ввели в оборот копейку, думали, наверно, спастись через неё, как через благо, но ничего не вышло, не сработало у них, как ни пытались. А Ельцин сказал за три дня до поголовного экономического крушения, что руку свою положит на рельсы, если будет обвал. Обвал-то был, а рука осталась так и не допущенной ни к каким поездам.

Такие они, Шуринька.

Ведут себя, как делает вор, когда поджёг дом, чтоб поскорей укрыть следы преступления, а весь народ уже про него и так знает, без укрытия, и не абы как, а с достоверностью.

А теперь этот же народ спрашивает их и себя — кто бы мог подумать?

А они ему же внаглую — да никто!

А безработица такая, что аршином не измерить и умом не понять, как сказал поэт Николай Тряпкин. Ему эти слова Владлен мой приписывал когда-то, только не знаю, шутил или нет про него.

Умер он, кстати, в том году ещё: не Тряпкин, а мой бывший.

Я по Остоженке нашей проходила, помню, а его на две табуретки помещали, гроб с ним, так уж совпало по насмешливости злой судьбы — вынесли как раз из подъезда и поставили, соседям прощаться, по обычаю. Семья его стояла целиком, и ещё с два-три человека рядом.

И уехали сразу траурным автобусом.

Я только глянула мимо, убедилась, что он самый, и удалилась в сторону, чтобы не нагнетать дополнительного горя людям.

Тоже красивый лежал, подобно Леонтий Петровичу, тоже князем осунувшимся, с неведомым благородством на упокоенном лице и тихой благостью всего своего мёртвого облика. Удивительное это дело — неживые мужчины становятся после меня прекрасней лицом, пригожей самих себя при жизни. А я живу и сравниваю, как судья без мантии, и давлю в себе горечь по ним и печаль, какими б ни были они для меня отвратными после.

Пришла домой, спрашиваю себя — а если взять и отбросить всю излишнюю антимонию, то жалко мне его, сердешного?

И себе же отвечаю — жалко, очень, потому что не за себя, а для сына старался, за жену его на сносях, за всю свою католическую фамилию и ее безоблачную будущность на моих метрах.

Проводила его мысленно в последний путь, придумала для себя, как будто бы на кладбище постояла, как земельный комочек на крышку бросила, даже услыхала, как стукнул он по ней и рассыпался. Увидала и то, как плачет сын его подлый с невесткой, и мелкие ихние. И как засыпали грунтом и после лопатами оббивали холмик. И поплакала я с ними, и там, и дома, когда так же мысленно вернулась обратно и зажгла прощальную свечечку по нему, но больше для себя самой.

Знаешь, плохое всё куда-то растворилось, в пыль ушло неприметную, но зато припомнилось, какие слова говорил, как заманчиво нежничал до того, как всё раскрылось, как обнадёживал и подкладывал мне газетные статьи для самообразования. Трезвый всегда, в шипром надушенном шейном шарфике, что не продохнёшь, промытый, вежливый, предупредительный и с вечными комплиментами про меня. Наверно, если б при мне умер, я просто бы с ума сошла от горя, а так всё терпимо, хотя и жаль, чего бы они с сыном своим ни собирались сотворить со мной.