Книга Брачные узы - Давид Фогель

— Хорошо! — сказала Лоти, слегка покрасневшая от волнения и радости. — Давайте пить чай.

Она помешала чай и, захватив ручку чашки кончиками большого и указательного пальцев и оттопырив остальные пальчики в сторону, стала пить маленькими глотками, слегка вытягивая к чашке полные губы. В пространстве был слышен лишь легкий призвук глотков, и все вокруг наполнилось призрачным ощущением трепетного, неясного счастья…

Лоти поставила чашку на стол. Серые глаза ее вдруг приобрели немного печальное выражение, что не ускользнуло от Гордвайля. Наверно, вспомнила что-нибудь невеселое, подумал он и почувствовал, как легкая грусть поднимается и в нем. И тут с ним приключилась чудесная вещь: его посетило видение, словно сон наяву, сон, продолжавшийся не более трех-четырех секунд, но настолько ясный во всех своих подробностях, что трудно было усомниться в его реальности. Он увидел Лоти маленькой девочкой в коротких гольфиках. Вьющиеся каштановые волосы растрепаны. На ней белое легкое платье до колен, как видно, лето на дворе. День, похоже, клонится к закату. Она стоит на широкой лужайке — одна. Делает несколько неуверенных шагов и останавливается. Поднимает руку и, приложив ее козырьком к глазам, чтобы солнце не слепило, пристально смотрит куда-то вдаль. Вот к ней приблизился какой-то мужчина в соломенной шляпе, значительно выше ее ростом, он подошел откуда-то сбоку (Гордвайль не замечал его, пока он не оказался совсем рядом с Лоти), наклонился к ней и что-то сказал. Лоти повернула к нему лицо, смерила его взглядом снизу вверх и немного отстранилась. Мужчина протянул к ней руки, словно собираясь обнять, трость его упала на землю. И тут Лоти вдруг побежала, побежала что есть сил, волосы ее развевались на ветру. Мужчина в первый момент словно бы хотел кинуться за ней, но тут же одумался, наклонился, чтобы подобрать трость, и проводил ее взглядом. Лоти была уже далеко от него, но продолжала, не оглядываясь, нестись по тропинке. Вдруг она оступилась и упала. Попыталась встать, но не сумела. Она лежала на левом боку, и лицо ее кривилось от боли и плача. Видевший все издали мужчина подбежал к ней, поднял ее на руки и понес, пока не подошел к какому-то дому и не скрылся в воротах с зелеными железными прутьями. Затем Гордвайль увидел Лоти в постели, бледную, с закрытыми глазами, и несколько человек вокруг, среди них и тот мужчина, что принес ее. И тут видение исчезло.

— Вы когда-нибудь падали в детстве, а потом заболели и слегли в постель?

— Да. На самом деле я только что вспомнила об этом. Но как вы узнали?

— Я как бы увидел это сейчас. А кто был тот человек в соломенной шляпе, который донес вас до дома?

Лоти смотрела на него, окаменев от изумления.

— Но откуда вам все это известно? Я ведь никогда вам не рассказывала!

— Знаю. Но я только что это видел. Все происходило на широкой лужайке, летом. Вы были одеты в белое платьице и стояли одни…

— Да. Так все и было. Этот человек — мой дядя. Он с нами жил на даче. И умер три года назад.

Она о чем-то задумалась, опустив глаза, затем продолжила:

— Меня внезапно охватил ужас. Он подкрался так незаметно, застал меня врасплох. И было что-то угрожающее в его голосе, не в самих словах, а в голосе.

— Странно, — проворчал Гордвайль про себя и посмотрел на Лоти, которая сидела, откинувшись на спинку стула, и вертела в руках спичечный коробок.

Поставив чашку на стол, Гордвайль произнес, словно пробудившись от сна:

— Все-таки разве это не прекрасно, несмотря ни на что? Невыразимо прекрасно — жить и даже страдать!

— Страдать? Дело вкуса! — отозвалась Лоти, внезапно раздражаясь. — По мне так нет!

Она поднялась. Гордвайль хотел последовать ее примеру.

— Подождите, я должна переодеться. Выйдем вместе.

Сделав два-три шага к двери, она обернулась, снова подошла к Гордвайлю и нерешительно пролепетала:

— Нервы расстроены… чем дальше, тем больше… и бессонница все время… уже давно… не знаю, чем это кончится…

Она опять как бы машинально села. На лице ее отразилась глубокая печаль, и у Гордвайля при виде этого защемило сердце. Ему хотелось что-то сказать, но он не находил слов. В молчании он взял и мягко пожал ее руку.

— Иногда кажется, — сказала Лоти, голос ее немного дрожал, — что ты катишься вниз, как мяч по крутому склону, скатываешься с ужасной скоростью в какую-то неведомую пропасть… И чувствуешь эту скорость как нечто осязаемое… И безграничное отчаяние овладевает тобой из-за полного бессилия… В этот миг ты готов на все, лишь бы восстать против слепой довлеющей над тобой силы и хоть чуть-чуть выразить частную свою волю, противостоящую насилующей тебя природе, миру, самому себе, — ты способен на все… Покорное принятие приговора — не каждому по силам… Так вот лежишь без сна посреди ночи, беззащитный перед всякими странными мыслями, свободно посещающими и покидающими тебя. И вдруг видишь собственное лицо как в кривом зеркале: гротескная физиономия, вызывающая содрогание, совсем не твоя и вместе с тем — твоя, без всякого сомнения… Словно тебя перемешали большой поварешкой, не поймешь, где верх, где низ… А ночь черна и всевластна, как огромный хищный зверь, изготовившийся к прыжку. В комнате слева спят родители. О них в такой час я вовсе не думаю, но их само собой разумеющееся присутствие сидит во мне как заноза, оно словно засело где-то внутри меня, в желудке например… А что если — проскальзывает у меня неожиданно дикая мысль — что если встать сейчас, прокрасться на цыпочках в их спальню и размозжить им головы молотком, сначала отцу, а потом матери?.. И мгновенно представляется место на кухне, где лежит деревянный молоток, которым я в жизни не пользовалась, да и видела-то его, может быть, только раз, и явственно слышится мне глухой звук удара друг о друга двух неметаллических предметов… Мышцы сводит, и странно покалывает в кончиках пальцев, и в тот же миг я ощущаю неведомую боль, поначалу не будучи даже в состоянии определить, в каком месте и почему болит, и только потом понимаю, что это мои ногти глубоко, до крови, вонзились в голень…

— И все это, — продолжила Лоти, глубоко вдохнув воздух, словно задыхаясь, — все это не потому, что я испытываю какую-то неприязнь к родителям. Напротив, я, можно сказать, люблю их. И папу, и маму. Но это не та слепая, животная любовь, какая встречается порой в отношении детей к родителям. Я хорошо вижу все их смешные черты и странные привычки, которые редкими кочками выделяются на гладкой равнине их маленькой и скучной жизни. Но я все равно привязана к ним, и вдруг — такое внезапное ночное умопомрачение.

Лоти тяжело вздохнула, грудь ее поднялась и опустилась. Вдруг она перевела пристальный взгляд на Гордвайля, так что тот смутился и опустил глаза. И проговорила напряженно:

— Может быть… это вовсе не должно быть так…

Гордвайль испугался, что она сейчас скажет что-нибудь еще страшнее того, что уже сказала, что-нибудь, что каким-то образом коснется его самого, и внутренне сжался, приготовившись к этому. Но Лоти не промолвила больше ни слова. Посидев еще с минуту, она поднялась и направилась к выходу. Пораженный, Гордвайль смотрел ей вслед, смотрел на ее ноги в шелковых домашних тапочках, звук ее шагов тонул в мягком персидском ковре. Дом вдруг показался ему таящим еще много неведомых опасностей, как будто где-то внутри него был спрятан труп. Он тоже встал и стал прохаживаться по комнате туда-обратно, преисполненный жалостью к Лоти, которая казалась ему пораженной смертельным недугом. Он подошел к окну и отодвинул в сторону штору. Черно и влажно блестела мостовая на короткой осиротелой улице. Появилось чувство, что никто никогда не свернет сюда, в эту пустынную улицу, и напрасно фонари бросают на нее свой блеклый свет. Сердце Гордвайля заныло, словно неведомая рука сжимала его, как в тисках. Щемящая грусть, исходившая от забытой и покинутой улицы, опустилась на него, и на мгновение весь остальной мир исчез из его сознания. Ему казалось, что он стоит здесь так уже много лет и самая суть жизни открывается перед ним. Вдруг ему пришло в голову, что когда-то он уже стоял вот так, перед окном, выходящим в дождливый вечер на короткой осиротелой улице, охваченный таким же душевным порывом, но только не мог вспомнить, где и когда это было. Возможно, что и не было вовсе, а просто воображение облекло в эту нынешнюю картину старое мимолетное воспоминание, наделив его всеми сопутствующими переживаниями, как это бывает порой у тонких, впечатлительных натур… Гордвайль не знал, сколько времени он простоял так, пока звонкий голос Лоти не пробился в его сознание. Он не заметил, как она вошла. И, резко обернувшись, словно внезапно пробудился от сна, бросил на Лоти холодный взгляд. Она облачилась в черную меховую шубку, шляпка уже была у нее на голове: готова к выходу. Он вдруг вспомнил все, что она говорила раньше, и неясное чувство отвратительного страха поднялось в нем.