Книга Другой - Юрий Мамлеев

Лёня Одинцов, молодой чуть юркий человек лет двадцати семи, стоял в коридоре поезда Москва — Улан-Батор, который следовал через Сибирь в Монголию. Шел двадцать первый век. Лёня направлялся из Москвы в Новосибирск к дальним родственникам. Пассажиры здесь были как из западных стран, так и российские.

Лёня ни о чем не думая, почему-то слегка пританцовывал на месте, глядя в окно. Другие пассажиры в коридоре поезда вели себя смирно, но как-то странно. В чем состояла эта странность, Лёня Одинцов и не пытался понять. Понимание вообще было его слабым местом. Лёня всегда считал, что мир понять невозможно. К нему назойливо подошел человечек, постоянно спрашивающий у окружающих:

— How are you?

Лёня почувствовал, что если ему зададут этот безразлично-бессмысленный вопрос о том, как он себя чувствует, он сойдет с ума — пусть даже на время.

В коридоре то появлялись, то исчезали какие-то люди, озабоченные и, как показалось Лене, очень разные, не сводимые к единому человеческому знаменателю. «Что за чепуха», — бормотал Одинцов, оглядывая их.

Поразила его и малютка, девочка лет семи, с совершенно призрачным, до недоумения, лицом. Она прыгала около ног Лени и тихонько повторяла:

— Лучше утопиться, чем ехать в таком поезде.

Лёня пожимал плечами: такая маленькая, юркая как змейка, а уже сумасшедшая.

Довольно увесистая бабенка лет сорока подошла и вдруг потрогала его, точно проверяла из чего он состоит.

— Ишь, живой, — хихикнула она после такой проверки. Лёня тупо молчал, словно вылез из того света.

В дальнем купе истерично залаяла собачка, но ее лай быстро оборвался в пустоту.

Поезд тем не менее набирал скорость.

«Куда он так ненормально несется?» — безучастно подумал Леня. Где-то он перестал понимать не только мир, но и себя самого.

Внезапно в вагоне, видимо по служебному микрофону, зазвучал с очень убедительными интонациями голос:

— Дорогие леди, джентльмены, товарищи и господа! Рады сообщить вам, что наш поезд изменил направление. Следующая остановка: Преисподняя.

И сразу же это объявление прозвучало на английском языке.

В ответ воцарилась жутковатая тишина. В полном оцепенении прошло минут пять, а может и больше, словно время изменилось. Люди, находившиеся в коридоре недалеко от Лени, не пошевельнулись. Из купе напротив выглянула девочка с толстым, поросячьим личиком и взвизгнув, спросила:

— А что, разве есть такая станция?

Ей никто не ответил. Наконец люди закопошились, но никто не кричал благим матом, не хохотал, как будто все шло как надо.

Лёня мучительно соображал. «Сходит за шутку, — подумал он, — но поезд несется с какой-то сумасшедшей скоростью. Да и пейзаж за окном меняется, я в жизни не видел такого… Пейзаж-то ведь не тот. Ого-го!»

Кто-то постучал в дверь проводницы, но никто не открывал. Дверь была наглухо заперта, и как-то надежно, будто навсегда.

Мимо Лени прошли двое мужчин, и он отметил, что и пассажиры стали чуток меняться, причем в дурную сторону. Не то что выражение их лиц стало диким, напротив, оно оставалось деловым, но в каком-то неприятном смысле.

Вдруг из купе напротив выползла пожилая дама с огромным дорогим чемоданом и обратилась к Лене:

— Вы в Преисподней сходите, молодой человек?

Лёня нервно отскочил в сторону, и дама, пожав плечами, направилась к выходу. В глазах ее не было никакого изумления.

Понемногу в коридор стали выходить люди, один бледнее и прозрачней другого. Лёня с ужасом подумал о поездах-призраках, то возникающих, то исчезающих на железных дорогах, поездах, в которых остановилось время и застывшие фигуры людей в вагонах были видны ошарашенным свидетелям. «Но здесь что-то иное, — мелькнуло в его уме. — Почему они так спешат к выходу?.. Правда, и поезд замедляет ход… А я? Где я? Что происходит? Я все сознаю, но что будет?».

Его ошеломило, что никто ни о чем не спрашивает, не возражает, не бьется головой о дверь, не визжит больным голосом, не шутит, в конце концов — все было как-то тупо серьезно, само собой разумеющимся, и порой слишком уж обыденно.

Лёня глянул в окно и похолодел: впереди поглощала взор жуткая черная пустота, словно бездонная пасть зверя, но за покровом мрака где-то вдали в бесконечной сумасшедшей пляске двигались еле видимые фигуры живых существ. Да, там была жизнь, полная страха, ненависти и невиданной нигде жестокости, холодной и непреодолимой, как высший закон этой черной Вселенной. Ни любви, ни Бога — лишь стон заменял молитву, молитву неведомо кому. Но жизнь и здесь копошилась и в некотором смысле била ключом. И все это под покровом черной пустоты, которая сама казалась мгновеньями живым огромным существом, слитой с этой Вселенной ада. Так во всяком случае краем своей интуиции и бьющимся сердцем почувствовал Одинцов. Неожиданно ему послышался вой, исходящий откуда-то из черной пустоты. Вой продолжался, но никто внутри вагона, казалось, не реагировал на него.

Вдруг в вагоне опять зазвучал голос того самого комментатора, но на этот раз довольно похабный и разудалый, тем более полилась дикая песня:

Наш поезд мчится словно с вышины,

Здесь остановки нет — а нам пожалуйста!

Раскрылись рты, как черные гробы,

Навстречу бесконечной ночи…

И тут же звуки превратились в истеричное подвывание:

В вагонах бюсты, в вагонах — люстры,

В вагонах раки жуют министров,

В вагонах быстрых летают ящеры,

А мне не страшно, я — некурящий…

Комментатор внезапно смолк. Никто из пассажиров не взвизгнул, не заорал в ответ, только один молодой человек смиренно наклонился к Одинцову и произнес:

— Прежде чем я сойду в ад, погадайте мне, пожалуйста.

И протянул свою ладонь.