Книга HOHMO SAPIENS. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер

Договорный кошт по соглашению сторон состоял из зарплаты в размере официального прожиточного минимума, которая, за исключением небольших сумм на конфеты и одеколон, хранилась у меня до накопления «золотой тысячи», одежды и обувки добротного сэконд-хэнда, проживания в отдельном отапливаемом дровами домике при даче, калорийного питания из общего котла и непрерывного просмотра телевизора, единственного источника Андрюшкиной культуры и информации. Так что его трудовая и личная жизнь били ключами. Но, как выяснилось, не только ключами, но и отмычками.

Андрюшка начисто был лишен самостоятельности, он жил чужими командами, просьбами, советами и никогда со всем этим воздействием не спорил. Почему? Да потому что так жили все: в родной забытой и забитой марийской деревне, в «дедовской» советской армии, в придачном спившемся поселке, да и на «барской», по Андрюшкиным понятиям, даче, где все, что делал Андрюшка, кроме рыбалки, он выполнял только по моим распоряжениям. Я был для него обычным и очередным отцом-командиром, только богаче, добрее и веселее забайкальских!

Трясина дачных грабежей, при железном условии — хозяина не трогать, затянула сторожа-балду. Естественность процесса была вульгарной.

— Все побежали, и я побежал, все крышу снимали, я крышу снимал, все пировали, и я пировал. Только вина я, дядя Вова, почти не пил! У меня от него голова болеет, — объяснял мне на очной ставке подсудимый Мизюрев.

— А как баня-то моя сгорела, Андрей, ты знаешь? — спрашивал я. И тут я выслушал историю удивительного пожара.

Моя бревенчатая банька стояла на столбах у берега, в воде, и летом любители мокрого пара ныряли из нее голышом прямо в Волгу, а зимой — в прорубь перед баней. Лепота, да и только! Топилась банька дровами до ста двадцати градусов. Но за топкой надо было следить, и все парильщики знали, как. Главным противопожарным мероприятием было не уходить домой, пока не погаснет печка, и все. Так она прожила лет шесть. Когда она загорелась, мне в город позвонили соседи. Вызвали пожарных. Они тушили не саму баню, а вокруг нее, чтобы от мощного очага не загорелись другие постройки. Кто парился в бане, точнее, кто ее топил и поджег, мне поведал кто-то из соседей, но я не поверил. Ненадежный подвыпивший свидетель утверждал, что парился в баньке Андрюшка, о котором наверняка было известно, что пребывает сторож под стражей в следственном изоляторе по делу о дачных налетах.

И вот что поведал мне на той очной ставке зэк-первоходок. На первом же допросе наивный металлоискатель искренне (то есть как умел) рассказал все, увеличив пойманных на месте преступления архаровцев ровно вдвое, и вызывали потом его к следователю только для уточнения несущественных деталей поведения подельников. С правоохранителями у Андрюшки сразу же завязались социально близкие «неформальные» отношения. Вертухаи и следаки делились с вечно голодным сыном марийского народа своими объедками, а тот — подробностями своей непритязательной жизни: ассортиментом овощей и фруктов, произраставших на даче, особенностями меню хозяйской пищи, названиями мальков, отловленных сетями браконьеров, про девку Зульку, которую, как честный человек, числил своей невестой. И конечно же незабываемыми воспоминаниями о чудесной бане на курьих ножках.

И стали менты ездить в мою баню. Под видом следственных экспериментов на месте преступления. Снимали с подследственного Андрюшки наручники, и пока шерлоки Холмсы разворачивали скатерть-самобранку, тот истово колол дрова и топил каменку. Но однажды следственный эксперимент запозднился, пьяные запаренные менты с такими же бабами заторопились в ночи и, несмотря на бурные возражения балды-истопника, бросили баню с непотушенной печкой.

На следующем следственном эксперименте наручников с Андрюшки за ненадобностью уже не снимали.

Виновных в пожаре доблестные органы не нашли.

Новую баню я построил через год.

А еще через полгода за хорошее поведение из узилища был отпущен удивительный черемис Андрюшка. Он пришел ко мне как ни в чем не бывало, забрал из чулана сидор со своим сэконд-хэндом, завернул в тряпицу «золотую тысячу» и отбыл в не известном даже ему направлении.

Испарился, как жар от каменки.

ПРОКУРОРСКИЙ НАДЗОР

В вялотекущем брежневском застое национальный вопрос не стоял, а лежал на необъятных просторах социалистической родины, скрючившись одноименным знаком препинания, распрямляясь изредка в знак восклицательный. Как правило, в ненужном месте и в ненужное время.

Племянник Женя был чемпионом генетики: двух метров ростом от кудрей до ботинок, с огромными голубыми глазами, он был копией своего дедушки с неслучайной фамилией Гренадер, извилинами мозга резко отличаясь при этом от покойного великана в пользу папаши Юрия Вениаминовича — моего гениального брата. Отроду побеждая на всех очных и заочных математических олимпиадах, малыш параллельно с легкостью окончил музыкальную школу подмосковного райцентра Загорск, не выезжая дальше него из поселка городского типа Лоза, где по определению был первым парнем на деревне.

Москва бурлила в семидесяти верстах, но вундеркинд ее знал только по продуктовому магазину на проспекте Мира, в который вливалось Ярославское шоссе, где на грязной обочине и прозябала его малая родина. Именно по этому маршруту на личном «москвиче-412» мой брат возил по воскресеньям сынулю на экскурсию по отовариванию семьи колбасой и сыром. Яиц не брали, так как в километре от Лозы пела и плясала всесоюзная столица курокрадства — поселок Птицеград, чье население процветало подпольной торговлей продукцией градообразующего предприятия. Предприятие это располагалось за вековыми стенами реквизированного монастыря с башнями и арками по периметру. На одной из арок из металлических прутьев была вывязана на церковно-славянский манер вывеска «УБОЙНЫЙ ЦЕХ», а под ней на жестяном листе антисоветский лозунг «Наша цель — коммунизм!».

Сам брат златоглавую не любил, расхристанных ее порядков не признавал — он по натуре был природно-пригородным. Да и хоть учился он когда-то и в престижнейшем физтехе, но тот располагался в поселке городского типа Долгопрудный, что с Савеловского вокзала. И провел-то в нем гениальный Юрий Вениаминович всего две зимы и одно лето, будучи изгнанным на все четыре стороны по уважительной причине: за лохматый хвост по истории КПСС за первый семестр. Нелады с историей книжной у брата полностью компенсировались попаданиями в истории газетные, причем не раз и с благоприятным исходом.

К примеру, обладатель значка «Почетный юннат СССР» Юраша взялся за организацию насильственной депортации диких зайцев-русаков из муромских лесов в рощи и чащи любимой Лозы, прославившись в этом благородном деле на всю страну. Первая статья в газете «Совраска» называлась «Есть ли управа на браконьеров?». В ней с присущим только данному изданию пафосом рассказывалось, как обвешанный авоськами с полуживыми друзьями деда Мазая старший инженер НИИ «Подшипник» Ю. Глейзер с корнями обрывал форменные пуговицы лесничему, обезоруженному сбежавшими с места преступления сообщниками, и со ссылкой на «Красную книгу» увиливал от ответственности за противозаконный отлов косых. Через два месяца появилась вторая заметка в рубрике «По следам наших выступлений»: «Есть управа на браконьеров!» — в которой радостно и в то же время грустно сообщалось читателям, что преступление и наказание в нашей стране с Достоевских времен неразрывны и злостный зайцелов Глейзер получил полтора года усиленного режима — к сожалению, условно.