Книга HOHMO SAPIENS. Записки пьющего провинциала - Владимир Глейзер

Как-то раз один доцент Политехнического института города Саратова ехал спозаранку в принадлежавшем лично ему автотранспорте по улице Ленина — из дома на работу. Место работы — филиал этого Политехнического института — находилось не в самом Саратове, городе одиннадцати вузов, а черт-те где, в городке Энгельсе, жалком пристанище трех филиалов, на другом берегу Волги через мост. А тут еще лето, жара, пардон, похмелье. В общем, и здоровье, и настроение настоятельно требовали поправки. Остановившись перед тем, как пересечь улицу Радищева, на красный свет, доцент в самый тот миг, когда красный сменился с желтого на зеленый, углядел по другую сторону перекрестка застрявшего на осевой задрипанного мужичка-пешехода с авоськой в руке. Авоська содержала бутылку или две беленькой и какую-то нехитрую закусь.

Решение пришло мгновенно. Неспешно минуя мужичка, доцент высунул из окна машины руку и опрятно изъял авоську из мужичковой длани.

Мужичок опешил — на секунду, которой доценту хватило, чтобы несколько от него отдалиться. Дальше они следовали по главной улице города эскортом — мимо площади Революции с памятником вождю частично победившего мирового пролетариата, почему-то стоящему спиной к прохожим на улице собственного имени, но зато лицом к деревянной трибунке, куда изваяние указывает неестественно вывихнутым пальцем работы скульптора-земляка Кибальникова и где в те времена маялись по большим праздникам представители властных структур и подвластного им народа.

Итак, впереди неторопливо двигалась машина доцента, из коей так и торчала перпендикуляром рука с авоськой, за ней поспешал человек, выкрикивая на ходу что-то маловразумительное, но явно непотребное. Почему неторопливо? В том-то вся и штука. К следующему перекрестку надлежало прибыть, когда светофор над ним пожелтеет, иначе мужичок нагонит доцента — с предсказуемыми последствиями. Но необходимый маневр был произведен с точностью, которая сделала бы честь и Наполеону: притормозив на угасающий желтый свет, доцент аккуратно поставил авоську на асфальт и через секунду уже катил дальше, сопровождаемый громовыми славословиями запыхавшегося мужичка. Настроение (доцента, не мужичка) заметно улучшилось. Впрочем, мужичка, наверное, тоже — немножко.

Вот вам правдивая история из жизни бывшего доцента, бывшего заключенного самого жуткого из корпусов саратовской тюрьмы — «столыпинского третьяка», потом снова доцента, а ныне отовсюду видного саратовского предпринимателя и мецената — автора предлагаемых вашему вниманию рассказов, Владимира Вениаминовича Глейзера. Я такого рода историй знаю немало, но пересказывать их, дабы не отбивать хлеб у старшего собрата по перу, не буду. Благо он уже сочиняет новые рассказы.

Трудно написать о близком друге что-либо толковое. Что уж такого любопытного для широкой публики может рассказать человек о своей левой ноге или о правом глазе? А интересно было бы посмотреть, как он станет без них обходиться. Вот и с Володей то же. Кое-что я тут сообщу, но, боюсь, получится как всегда — больше о себе, чем о нем. Впрочем, короля, как известно, играет свита.

Я еще учился в школе, когда имя Владимира Глейзера в первый раз прогремело на весь Саратов. На дворе стояла застойная эпоха КВН в прямом эфире, и раскудрявый студент-физик Вова Глейзер был помощником по ближнему бою капитана команды Саратовского университета, к слову сказать, тоже Каца. Главных своих противников — политехников — команда делала как хотела (что имело потом продолжение в виде отдельной истории). Так я его впервые и увидел, по телевизору.

Впечатление было, я думаю, сильное — думаю так потому, что когда я стал студентом первого курса, то однажды, топая на лекцию и увидев на газончике у ворот университетского городка (нового, нового, я и сам помню, что перед старым никакого газона не было) двух молодых вальяжных поглотителей бутылочного жигулевского пива из горла, мгновенно узнал в одном из них Глейзера. Познакомились мы года уже через три, знакомство было случайное и продолжения не имело. Возобновилось оно еще лет пять спустя и с тех пор уже не прерывается.

Возобновилось же оно на необитаемом волжском острове, где проводила лето небольшая университетская шлеп-компания робинзонов и пятниц обоих полов. Помню, как Володя в очередной раз поразил нас всех, — мы, оставив его, самого ленивого, в лагере, уехали не то кататься на моторках по Волге, не то рыбу ловить, не то просто за водкой в самогонное село Пристанное, а когда вернулись, нас ожидал собранный Володей в цвет, совсем недавно появившийся и никому еще не поддавшийся, кубик Рубика. Уже только вечером, за рюмочкой, Володя признался, что отлепил, орудуя кухонным ножом, все нашлепки кубика подряд, а после аккуратно приклеил их все обратно — но уже цвет к цвету.

Потом было еще одно лето на острове, потом лето на Ахтубе, где Володя быстро стал закадычным другом местных крутых браконьеров, потом уж и не упомню — просто раз-два в год, приезжая в Саратов, я имел удовольствие бывать в его обществе. Что продолжается и поныне, жаль, что не так часто, как хотелось бы.

А вот в Москве мы встречались пару лет назад — Володя зачем-то приезжал на вручение «Букера» (не ему), а что вернее, на последующий банкет. Ни возраст, ни многочисленные хирурги и терапевты, ни следаки с вертухаями, ни ярко выраженное капиталистическое окружение и банковский счет ничего в нем решительно не изменили.

На «Букера» он приехал в обществе другого саратовца — члена жюри Сергея Боровикова (здравствуй, Сережа!) с сыном. Мы сидели в московской квартирке, выпивали и закусывали, и сын Сережи, только что окончивший филологический, вдруг завел с Володькой разговор, о Набокове, помнится. И Володька, забыв про початое «Золотое кольцо», с полчаса негромко беседовал с ним, жестикулируя огурцом на вилке, и говорил, судя по реакции молодого человека, очень дельные вещи — как, впрочем, и всегда. Жаль, разговор велся вполголоса, и я ничего путного из него не расслышал.

Если попробовать подобрать для него эпитет — заполнить отточие в определении «Владимир Глейзер — человек…» — подставляемое слово будет, несомненно, таким: «блестящий». Ум, шарм, чистой воды гусарство, образованность, умение мгновенно находить общий язык с любым человеком, способность в течение пяти минут отправить собеседника своим ходом под стол рыдать от смеха — ничего этого у него не отнимешь. Даже и пытаться не стоит. Были уже попытки, сажали его, всего лишь подследственного по высосанному из грязного пальца делу, в корпус смертников — пужали за отказ «сотрудничать» со следствием, сиречь намыливать благожелательно выданную ему веревку, — и где теперь те смельчаки? Судьба их сложилась, в конечном итоге, довольно тоскливо, а кое у кого и с летальным суицидным исходом.

В той, прежней нашей жизни ему было тесно, настроение все время требовало поправки. И Володя поправлял его самыми разными способами — то проиграет в карты чуть ли не всю свою квартиру (но непременно с тем, чтобы вскоре триумфально отыграть ее назад и с прибавлениями); то перепишет по-своему поэму лже-Баркова (легковерные израильские слависты напечатали его опус как неожиданно открытый в списках вариант; теперь он уже издан, со ссылкой все на тех же славистов, и в нашей стране); то сочинит пьесу в стихах для детского театра (идет в Киеве, а может, и еще где, и не один сезон); то протырится вместе с другом на премьерный спектакль Большого театра и посмотрит его, никаких вообще билетов не имея, из того ряда партера, что отведен исключительно для дипломатов; то, остановившись на ночь в калмыцкой гостинице и обнаружив, что никакого спиртного в тамошнем ресторанчике, по причине безнадежной борьбы с алкоголизмом, не подают, отправится прямиком на кухню, налепив слюнями на лоб купюру в 10 р., и вернется с двумя бутылками подозрительно прозрачного ситро, — а то и вовсе в тюрьму сядет.