Книга Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

* * *

Ася пишет, и конечно же, среди ночи:

«На исходе лето. После грозы снова солнечно. На подоконнике у меня в комнате стоят астры в старой-старой довоенной вазе. Я снова перелистываю главы, частью которых я стала. Неужели зря? Что за непреодолимая преграда на моем пути к тебе, Мишка? Ведь та память, что живет на старых исписанных страницах, давно стала моей собственной памятью. Я помню даже запахи и звуки того времени, когда мы были вместе, даже одежду, непривычно сидящую на теле, слишком тесную в талии, слишком просторную в плечах и на бедрах.

Я пишу сейчас историю моей любви к тебе.

Я уже любила тебя, Мишка, в те далекие годы, но жду и жду той же самой любви и нашей встречи как еще никогда не бывшей.

Без тебя мне пусто. Я была другой до того, как ты вошел в мою жизнь. Сначала, казалось бы, ничего не изменилось, все шло и шло обычно и привычно, по не мною проложенной скучной колее. Я по-прежнему видела мир черно-белым, контрастным, и отрекалась от оттенков, наверное, потому, что стремилась к предельной ясности понимания людей и явлений. А ты словно расцветил его для меня, несмотря на то что сам отражал мир в черно-белом, но, читая твои письма, я поняла, что видел ты его цветным, и еще я поняла, насколько была бедна моя жизнь и насколько одинока я была до нашей встречи.

Я стала тосковать по тебе, искать тебя в огромном городе, в толпе, и мне так хотелось, чтобы ты был рядом. Ты, и никто другой. Никто другой! Ни мои сверстники, некоторым из которых я нравлюсь, но они опасаются моей грубости, ни взрослые привлекательные парни, которые иногда делают попытки познакомиться со мной на улице, – никто, только ты.

В какой-то момент я поймала себя на том, что рассказываю тебе все, что со мной происходит, рассказываю о событиях, чувствах, мыслях. Это стало необходимостью, как и здороваться с тобой по утрам и желать спокойной ночи перед тем, как сама ложусь спать. Иногда мне казалось, что ты отвечаешь мне – шорохом тополиных листьев за окном, солнечным зайчиком на стене моей комнаты, скрипом половицы нашего старого рассохшегося паркета, брызнувшим вдруг в оконное стекло дождем, птичьим перышком, упавшим под ноги. Отвечаешь или, наоборот, уютно молчишь рядом со мной, как может молчать только настоящий друг.

Я верила, что мы с тобой через годы чувствуем боль и радость друг друга. И если я вдруг смеюсь невпопад, так, что на меня оглядываются с недоумением и осуждая, это значит, что ты весел, радуешься чему-то или что-то тебя рассмешило. Если я мрачна без причины, глотаю слезы и порчу всем настроение, это значит, что у тебя неудача или неприятности. Не это ли настоящая любовь, Мишка, – жить печалями и радостями друг друга и уметь молчать, потому что понимаешь без слов.

Я ни за что никому не расскажу о моей любви к тебе, потому что даже самая близкая подруга или тем более мама наверняка скажет, что так бывает только в романтических книжках и сказках, что никому еще не удавалось вызволить из небытия свою любовь, что я своей мечтой лишаю себя будущего. Но я ведь не прекрасного принца жду. Прекрасный принц – теперь я точно знаю – не для меня. Прекрасный принц прекрасен для всех, все девочки рады бы оказаться в его объятиях, целоваться с ним, хвастаться подружкам. Прекрасного принца я вполне могу уступить подруге, и обидно мне будет только чуть-чуть. А я тебя жду, Мишка, со всеми твоими привлекательными и не очень чертами характера, не слишком и красивого, но моего единственного.

И я верю, верю, верю в нашу встречу. Так же, как ты верил.

Я буду ждать тебя каждый день напротив Летнего сада, на нашем любимом месте – на маленьком кусочке набережной Мойки между Лебяжьей канавкой и Фонтанкой. С шести до семи вечера буду разгуливать туда-сюда и еще пройду по Фонтанке, загляну в скверик у цирка, обогну Михайловский замок, который ты называешь Инженерным, и снова постою на нашем любимом месте.

Твоя Настя».

Вот так – «твоя Настя». Сначала вместо имени «Настя» было написано «Ася», но оно было удалено. Письмо было отпечатано на принтере, помещено в конверт, конверт заклеен и убран в известную нам файловую папку – поближе к адресату.

А Микки она познакомила с Маруськой Синицыной, потому что ту любопытство просто одолело: с кем это Ася встречается? И Синица стала вдруг ужасно ревнивой и ненадежной.

* * *

«…Несмотря ни на что, я верю, что мы встретимся.

Я в каждом письме пишу тебе об этом, Настя. Но сейчас моя вера вдруг стала особенно ясной. Я просто знаю, что мы будем вместе вопреки войне. Одного мне жаль: за все лето я не получил от тебя ни одной весточки.

Лето кончилось, кончились наши последние каникулы. Еще тепло, но лето прошло и унесло с собой всю ту видимость мирной жизни, которая еще оставалась. Лето было расстреляно вражеской артиллерией – с приходом осени, с первых сентябрьских дней, началось по-настоящему страшное. Много пожаров, дымно, земля гудит и дрожит от взрывов снарядов и бомб. Никто не знает, когда и где начнется обстрел. Люди гибнут на улицах.

На моих глазах снаряд угодил прямо в переполненный трамвай. В номер 12, на котором мы с тобой иногда в плохую погоду подъезжали поближе к Невскому и шли на занятия во Дворец пионеров. Фотоаппарат всегда при мне, но я не смог снимать, просто не смог, Настя. Пусть репортер и свидетель, но люди не должны ни видеть, ни делать такого друг с другом.

Еще я понял, что героизм всегда замешан на крови. Но во имя чего гибнут те, кому не дано быть героем? Просто люди, имена которых помнят только их родные? Погибнуть в бою за Родину почетно. Но что бы ни говорили, нет никакого почета и героизма в том, чтобы погибнуть в трамвае по пути на работу и лежать в кровавом месиве безымянным, неопознанным. Женщины, мужчины, дети, пробегавшая мимо бездомная собака – их нет, только кровь, внутренности навыворот и обгоревшее мясо вперемешку с искореженным железом и битым стеклом. В один момент незавершенные дела, заботы, чувства этих людей перестали существовать. Кому повезло, тех будут помнить родные. Будут помнить и тех, кто отставил после себя что-то сделанное, сотворенное, какие-нибудь картины, например, или научные труды.

Меньше всего, Настя, я хотел бы погибнуть напрасно, по глупой случайности, не успев заслужить даже памяти.

Но ты не бойся, я не погибну. Просто я вдруг ясно понял, что я делаю, все мои снимки, фотографии и даже мои письма к тебе не должны пропасть. И должно их быть как можно больше. Жаль, что пленка почти кончилась. Успею отснять лишь несколько кадров. Хорошо бы сверху – предыдущие, о которых я тебе писал, получились очень темные и невнятные. Жаль, кадры пропали.

Мы по очереди, как и предполагалось, дежурим на крыше. У мамы это называется „ловить зажигалки“. Не поймали пока ни одной, пока вся смерть мимо летит – это опять-таки по словам мамы. Она молиться начала. Ставит на книжную полку старую открытку с видом Спаса-на-Крови, шепчет и крестится. Не помню, чтобы такое было раньше. Папа отворачивается, но не протестует.

Сверху отчетливо видно, что город в кольце, в огненном. Вокруг горит – поселки, дальние окраины, станции с поездами. Но школьные занятия все равно, говорят, скоро начнутся. Я был в нашей школе. В кабинете директора стоят два мешка яблок – родители Киры Лукьянова привезли из Рыбацкого, где его дед с бабкой живут в староверческой общине – там большой сад (а сам Кирка в эвакуации на Урале), и наша Лидия Сергеевна выдает каждому, кто пришел, по пять штук маленьких полосатых яблочек в черных отметинах. Была еще сушеная рыба, но немного – до меня всю раздали.