Книга Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

Что еще рассказать тебе, Настя? Всё – на моих фотографиях, которые я скоро отпечатаю и обязательно покажу тебе. Я снимал для газеты на площади Кирова, туда свезли трофеи, отобранные у фашистов нашими. Там много исковерканного оружия, оно лежит грудами. Там есть и танки, и самолеты, покореженные, обгоревшие, со свастикой – паучьим знаком. Тревожно было смотреть – свастика не должна появляться в Ленинграде, и мы ни за что ее не пустим, не будет этого. Все говорят – выстоим любой ценой. Любой.

А сейчас мне пора заняться пленкой. Пора отпечатать фотографии. Плотная светомаскировка в этом деле хорошо помогает. Я все мечтаю, какие фотографии я смогу делать после войны, когда появится все необходимое для фотодела, а у меня уже большой опыт. Я хочу после школы в совершенстве изучить еще и кинотехнику и снимать документальное кино.

Вот и все. Прощаюсь с тобой на сегодня, милая моя Настя. По-прежнему жду от тебя вестей. Когда-то мы встретимся?

Пусть Большая Медведица передаст тебе мой привет. Я знаю, что ты найдешь ее на небе при случае».

* * *

Дед, сам того не желая, натолкнул Майка на идею снять город с крыши в непогоду, а еще лучше – в грозу. И Майк, быстро, в силу молодости организма, очухавшийся после болезни, стал подумывать, как бы осуществить свой замысел. Но что толку думать? Оставалось ждать погоды.

Лето, тем не менее, как назло, и не думало остывать. Солнце шпарило, асфальт плавился, и на нем оставались следы городского сумасшествия – женских шпилек; убывали речки и каналы – Крюков хоть вброд переходи, дно видать; вода в заливе цвела и была необыкновенно теплой, такой, что даже купаться не хотелось. Все загорели по-южному, при случае освежались у фонтанов, пили из пластиковых бутылок воду и лимонады многими литрами, кто-то – холодное пиво, а разговоры были такие: вот бы гроза, ливень, чтобы смыл пыль, освежил город, а потом опять можно солнышко напоследок, на бабье лето.

Грозы ждали и желали. Она все обещалась, но не приходила. Говорили: что за наказанье такое жаркое лето. Хотя в июне наказаньем считали непреходящую мокрость, совершенно осенние дожди и мечтали о знойной поре.

Но – дождались. Небеса смилостивились. В один невыносимо душный августовский день, когда болела голова и не соображалось, а воздух сделался плотным и вязким, как желе, и, казалось, не доходил до легких, закупоривая дыхательное горло, стало ясным, что гроза неизбежна. И вот она прикатила с Балтики, с залива, и над Островами загремело. Ливень обрушился и, не торопясь, переползал по мосту с Каменного острова на проспект.

Майк сидел на своей петроградской крыше и снимал грозовой фронт, наступление дождя. Вскоре его окатило, потоки понеслись по скату к водостокам, закрутились воронками в горловинах водосточных труб. Но воды было столько, что переливалась через край и водопадом неслась вниз, на тротуар, на головы очумело разбегавшихся прохожих.

Улица в момент опустела, и горожане, так долго ждавшие дождя, попрятались в кафешках, в магазинах и в тех подворотнях, которые еще оставались не запертыми городскими властями. Майк, прикрывая камеру специально на этот случай прихваченной курткой, снимал небо и землю, крыши домов, затуманенные ливнем, и крыши автомобилей, плывущих в русле проспекта. Снимал тучи и молнии, понимая какой-то самой разумной частью мозга, что занят он делом весьма опасным, но до чего великолепным было огромное сердце грозы!

Совсем рядом вдруг шарахнула ослепительная молния, а гром ударил так, что кровлю тряхнуло, и Майк почувствовал, что поехал по мокрому скату. Руки были заняты камерой, а кроссовки ничуть не тормозили на мокром железе. Майка прокатило до самого края, до ограждения, которое, слава богу, было крепким. Он понял, что придется тут и остаться, пока не пройдет гроза и крыша хотя бы слегка не подсохнет. Тогда можно будет сделать попытку подползти к пожарной лестнице, по которой он забирался сюда. Через пять минут Майк о другом уже и не мечтал. Он лежал в потоке воды под громом и молниями, скорчившись, прикрывая собою камеру, а ногами упираясь в тонкие прутья ограждения. Было страшно, откровенно-то говоря.

Кто бы другой проклял глупую затею и самого себя, но только не Майк – ведь это означало бы сдаться. Одно он знал точно: если камера выживет и фотографии получатся, ни дед, ни мать их увидеть не должны.

Надо было как-то приспособиться, отвлечься, чтобы не ждать в ужасе, когда молния ударит в крышу, и от него останется нечто неприглядное, о чем и думать не хочется. Поэтому Майк стал наблюдать и проговаривать сам для себя, что видит. А видел он скат, по которому бежал широкий поток, и казалось, что крыша стала жидкой и сползает, изливается вниз, и это было уже неинтересно и даже тоскливо. Видел нечто грохочущее, сине-отечное, беспросветное над головой, что тоже теперь совсем не радовало. Видел улицу внизу, считал автомобили и пытался определить их марку. Получалось не очень. К тому же такая скука.

Потом из парадного на другой стороне вышла девчонка, сняла обувь и решительно отправилась куда-то по колено в воде. Майк даже восхитился такой решительностью и бесстрашием перед непогодой. Он и сам любил пройтись босиком по теплому дождю и подставить лицо под струи. Он ее отлично понимал. На перекрестке за стеной воды ее было видно плоховато, но движения угадывались. И когда отчаянная девчонка вдруг завертела головой, Майк, наделенный даром наблюдательности и отличной зрительной памятью, узнал ее. Он в жизни не видел, чтобы кто-нибудь так вертел головой. Так, как будто ждет, что раздвинется пространство или заговорит эфир колокольчатым ангельским голосом, но при этом не замечает того, что происходит под носом.

Вот черт! Надо догонять, а он висит на крыше и боится шевельнуться.

Майк попытался, упираясь ногами, слегка сдвинуться вверх. Получилось, но с трудом – руки были заняты камерой. Тут он вспомнил, что за спиной-то у него рюкзак, а в рюкзаке чехол от камеры, и обругал себя последними словами. Это ж надо, с перепугу забыть все на свете. Чтобы снять рюкзак, нужно было сесть, что осуществилось успешно. Когда он снимал рюкзак, снова поехал вниз, к ограждению, потеряв отвоеванные сантиметры. Но так было даже удобнее, можно упираться ногами. С грехом пополам, стараясь не промочить камеру окончательно, Майк упаковал ее. Промокшую куртку он выжал и накинул на рюкзак сверху, закрепив ремешком на верхнем клапане, – плотная ткань все еще могла служить дополнительной защитой. Рюкзак он надел, лег на живот и осторожно, цепляясь за соединительные швы кровельных листов, пополз к чердачному окну.

Было скользко, мокро и страшно.

Чердака он достиг. Лег на скрипучую черную щебенку, которой засыпают чердаки, чтобы унять дрожь. Чердак был заперт с лестницы, это Майк знал еще со своего первого визита, но сейчас он был спасителен. Потом, когда уймется стихия, придется вылезать на крышу и добираться до пожарной лестницы. Но это уже стало делом привычным и почти не страшило. Он давно понял, что девчонку ему сегодня не догнать, что он снова потерял ее. Но был ей благодарен – сегодня она спасла его, заставив двигаться.

Майк очередной раз принял решение отыскать ее во что бы то ни стало. И в голову ему пришла здравая мысль отправиться на то же самое место, где он встретил ее впервые. Возможно, она нередко бывает там, у слияния Мойки и Фонтанки. Вот только когда? Наверное, следует появиться в то же самое время, где-то между шестью и семью вечера, в которое он ее тогда увидел, если это ее постоянный маршрут. Главное – встретить ее. А там – по обстоятельствам.