Книга Долгое молчание - Этьен ван Херден

15

Глотая ветер, паря на крыльях таких же сильных, как мужская спина, сжав ягодицы от ветра, который гнал грозовые облака над обнаженными равнинами, ангел следил за развитием событий: громыхает повозка, запряженная быками, мужчина с деревянной ногой хромает впереди, и страусиные перья на его шляпе покачиваются, белея, в темноте.

Все остальные мужчины не отрывают взгляда от перьев, смотрят, как ухудшается, угрожая, погода, потому что вода все скрывает и уничтожает; вода превратит их путь в слух. Быки, напрягаясь, раскачиваются, и скрипящая повозка походит на черный корабль в разбухшей воде. Ангел чуть не падает от испуга, когда внезапно из ночи возникает мужчина, и маузеры начинают плеваться огнем. Всадник падает на землю, перья над ним раскачиваются, а его лошадь галопом мчится по равнинам с болтающимися стременами. Тогда ангел совершает кувырок в воздухе. Он делает рывок своими могучими плечами, заполняет легкие воздухом и летит прочь, потому что и он имеет отношение к позорному поступку там, внизу, где склонившиеся мужчины понимают, что совершили ужасную ошибку. Они склонились, пытаясь расслышать слова, которые бормочет раненый, по чьему лицу течет кровь.

Ангел улетел, и в ночном ветре остался лишь опустевший проход, клочки тумана на склоне горы, да слабый запах страха, сожаления и корицы витал над северными утесами.

После крика Меерласта: «Это мой человек, не стреляйте!» фельдкорнет Писториус выронил маузер и понял, что стрелял не один он. Мы выдали себя, подумал он, и тут же: в воздухе беспокойно, ветер сильнее, чем мы ожидали, он выдувает нас из города. Звуки этих выстрелов, если Господь пожелает, нырнут в ночь, как мееркаты.

Он склонился над раненым. Потом окликнул Меерласта.

— Ты его знаешь. Объясни, что он пытается сказать.

Плюмаж колыхался в воздухе, Писториус смотрел в спину Меерласта. Наконец Меерласт обернулся к нему и произнес:

— Чернокожая женщина попросила отвести ее к судье и к цветному пастору: она хочет подать жалобу на насильственное похищение и на изнасилование в течение года. Ты должен остановить это.

У Писториуса закружилась голова, и он почувствовал запах крови. Он опустился на колени рядом с Меерластом, и ногам его стало тепло от мочи, пролитой умирающим. Руки тоже стали мокрыми, пришлось вытирать их о брюки.

— Моча, — выдохнул он, схватил Меерласта за деревянную ногу и приказал: — Завяжите ему глаза!

Меерласт отшатнулся, но Писториус ткнул пистолетом ему в лицо.

— Слушай внимательно, мистер Берг. Я прошу прощения за то, как мы собираемся с тобой поступить. Мои люди сейчас будут возить повозку два полных часа. Ты будешь сопровождать их с завязанными глазами. Жди меня там. — И оглянулся на своих людей. — Смотрите, чтобы он не видел, куда вы направляетесь. Сделайте парочку полных кругов и запутывайте свои следы, чтобы сбить его с толку. — Потом шепнул одному: — Следи за ним внимательно. Он очень хитрый. И застрели его, как собаку, если он попытается подсматривать или сбежать.

— Как собаку! — прокричал он, обернувшись, когда пустил лошадь в галоп, чтобы остановить то, что еще можно остановить.

К этому времени вернулся ангел и теперь нерешительно парил над мужчинами, которые, погрузив в повозку труп и засыпав следы крови и мочи, двигались дальше, завязав глаза Меерласту, а рыжебородый всадник пришпоривал коня, мчась по равнине в обратную сторону со сталью в глазах и рыжей бородой, пылающей, как раскаленные угли.

Наконец ангел принял решение, издал странный звук: нечто среднее между тоненьким ржанием и воркованием, между конским, голубиным и человеческим языками, нырнул и исчез, оставив их всех, потому что сделать все равно ничего не мог; потому что осталась только разворачивающаяся история, остался ужас, упорно движущийся к своей цели, словно так было предназначено. Зло казалось так тонко продуманным, таким замысловатым, но все же хорошо обдуманным, что можно было представить себе за ним направляющую руку, чей-то разум. Было от чего бежать, сознавал ангел.

И он бежал. От страха он весь покрылся мурашками, и несколько перьев выпали и полетели вниз, но ветер подхватил их и унес на восток, кружа над черными равнинами, туда, в пустоту, где на протяжении полных шести дней пути ничего не было.

16

Умершие никогда не покидали Йерсоненд; ветра ли там были чересчур холодными, или солнце чересчур яростным, или равнины чересчур зловещими — а может, ангел поджидал их и заставлял вернуться назад. Может, это было для всех для них общим — они пытались бежать, отправиться, хотя бы после смерти, в путешествия, бывшие запретными для них при жизни, но при первой же попытке выясняли, что ангел поджидает их на равнинах. С распростертыми крыльями, взъерошенными перьями, грудью, раздувшейся, как у грифа или индюка, он выплясывал, этот горделивый павлин смерти, вышагивал, как журавль, размечающий свою территорию, этот ширококрылый ангел с синими венами, выпирающими над мышцами и видными даже на животе и груди — и два умопомрачительных крыла, восхитительно пригнанные, словно высеченные из мрамора, в полтора человеческих роста. Ангел тяжело дышал, предупреждал, угрожал: идите обратно, идите обратно. Женщине без лица пришлось сдаться и повернуть назад, когда она почуяла запах бучу, и птичьего дерьма, и корицы, а огромное создание впереди начало грохотать, волоча и подметая крыльями в пыли, оно вынудило ее чихать и бежать, назад, назад, в Йерсоненд.

Возможно, это ангел заставил капитана Вильяма Гёрда все снова и снова убивать жирафа, словно это было единственное деяние, которое прославило его — не отважные экспедиции в Индию, не вереница медалей, не обсуждения стратегий, во время которых острый ум ставил его выше коллег-офицеров.

Нет, после смерти ему приходилось все повторять и повторять одно-единственное деяние — появляться со своим лазутчиком и видеть, как длинная шея жирафа поднимается над деревьями прямо на месте, которое теперь называется Жирафий Угол, в двадцати шагах от первых домов на Дороге Изгнания.

Старательно лизнув палец и проверив направление ветра, он соскальзывал с седла, проводник раскладывал столик, откручивал пробки на бутылках, остро пахло чернилами, а жираф щипал листочки с вершины дерева, росшего на том месте, которое стало теперь серединой улицы — Дороги Изгнания, со всем тем, что появилось там за века, прошедшие после того сеанса рисования капитана Гёрда. А когда чернила высохнут, а бутылочки снова аккуратно и старательно будут сложены на место, опять раздастся шорох, словно из чехла вытаскивают ружье, и еще раз, сквозь прицел ружья, можно будет полюбоваться красивым животным.

А когда раздастся выстрел, дети, играющие на Дороге Изгнания, повернут головы, думая, что кто-то охотится на горе или с полки в магазине упала банка консервов, а стайка голубей, собравшихся напиться у Запруды Лэмпэк, снова взлетит в воздух, устремляясь вверх, как растопыренные пальцы на руке.

Генерал, всегда державший ухо востро на выстрелы, вскочит из дремы в прохладе виноградника, потом решит, что звук ему почудился, а голова Немого Итальяшки беспокойно дернется на подушке, словно, несмотря на свою глухоту, он что-то услышал. Он обхватит себя руками, решив, что у него жар, и почует запах динамита и пыли, или же прохладной воды, перетекающей через камни.