Книга Конец света. Первые итоги - Фредерик Бегбедер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Идея этой книги гениальна, без дураков. Сегодня я вымотался так, что чувствую себя марафонцем на 41-м километре дистанции. Улицу Варенн заливает солнце. Эдуар Леве пишет свой «Автопортрет», то и дело добавляя к тексту вроде бы не связанные между собой реплики.
Мое лицо напоминает цунами. Вот так и надо писать: словно щелкаешь кнопками телевизионного пульта. Прикинь, я слушал «I say a little prayer» Ареты Франклин и в первый раз понял слова. Многие из современных писателей (Валери Мрежен, Никола Паж, Софи Каль, Грегуар Буйе и другие) используют этот кумулятивный прием, заимствованный у современного искусства. «Я молюсь за тебя. Чтобы ты навсегда осталась в моем сердце и чтобы я тебя любил». В литературе первым его предложил Джо Брейнард (американский писатель, вдохновивший Перека на создание «Я помню»). Я грущу, как музей Родена под дождем. Если Хлоя кашляет, я сам заболеваю. Пленительный принцип, заставляющий читателя с нетерпением ждать следующей фразы. Небо меняет цвет. Забастовка. Только что с безоблачного неба пошел град. Бог что хочет, то и творит; может, он принимает наркотики? А сейчас я процитирую несколько таких вот разрозненных ремарок Эдуара Леве — в том порядке, в каком они фигурируют в тексте. «Не помню, что именно мне не нравится. Может, я, сам того не зная, разговаривал с убийцей. Надо оглядеть тупики. Меня не пугает то, что находится в конце жизни». Каких только фокусов не изобрела в ХХ веке литература! Но этот представляется мне самым потрясающим и революционным. Развод вызывает чувство эйфории и вины, чувство постыдного облегчения. «Конец путешествия наполняет меня такой же грустью, как конец книги». Возможно, это самая удачная находка во всей французской прозе начиная с «нового романа». «Интересно, стану ли я в старости реакционером». Вот он, способ покончить со спорами о композиции, повествовательной манере, сюжете и прочей дребедени: аккумулируя личные замечания, Леве набрасывает автопортрет подобно тому, как Баллард писал портрет ХХ века. «Я прожил 384 875 часов».
Настанет день, когда Эдуара Леве будут изучать в школе как основателя нового жанра. Влюбиться можно внезапно, так же как упасть с лестницы. «Я часто употребляю слово „часто“». Актер Сами Фрей должен сделать на основе этого текста сценическую постановку, только без велосипеда. Книги должны находить новые формы хотя бы для того, чтобы оправдать свое существование в мире, где властвует картинка. С тех пор как я живу один, я много слушаю Боба Дилана. Но самую красивую фразу Эдуар Леве приберег под конец: «Возможно, лучший день моей жизни уже в прошлом».
//- Биография Эдуара Леве — //
Я не был знаком с Эдуаром Леве, когда в 2005 году он напечатал свой «Автопортрет» («Autoportrait») в издательстве «POL». Каждый, кто откроет эту книгу, немедленно поймет, в чем ее оригинальность: каждая фраза уникальна, несет отпечаток личности автора, не связана с предыдущей, но всё вместе создает эффект зеркала. Это своего рода современная художественная инсталляция — озорная и очень личная. Но в первую очередь это один из самых новаторских текстов, появившихся в нулевые годы. Первой книгой ХХ века считаются «Болота» («Paludes») Андре Жида. Я не исключаю, что первой книгой XXI века является «Автопортрет» Леве. Художник и фотограф, в 2007 году Эдуар Леве принес своему издателю еще одну книгу, озаглавленную «Самоубийство» («Suicide») и посвященную истории друга, покончившего с собой 20 лет назад. А еще через 10 дней он последовал его примеру. Следует проявлять осторожность к тому, что пишешь. Права была Колетт, заявившая: «Все, о чем пишешь, в конце концов становится реальностью».
Должен сделать одно признание: я не испытывал ни малейшего желания читать Сименона. Меня как-то не слишком привлекал писатель, утверждавший, что «персонажем романа может стать первый встречный прохожий». И потом, мне все уши прожужжали насчет того, что он пишет невыразительно, урбанистично, серо и плоско. В голову все время лезли слова Полана, назвавшего его «Бальзаком для нищих духом». К тому же меня преследовало обрюзгшее лицо Жана Ришара с черно-белого телевизионного экрана в доме деда с бабкой. Должно быть, этот Жан Ришар со своей слюнявой трубкой оттолкнул от Сименона кучу народу. Наконец, я категорически не согласен с Сименоном в том, что «жизнь каждого человека — это роман». Ну нет на нашей земле шести миллиардов захватывающих романов. Большинство людей живет жизнью, про которую не напишешь книгу. Разумеется, описать в романе можно любую жизнь, но ведь ее надо сделать интересной. И если каждый достоин романа, то хороших писателей очень мало. Мало настоящих алхимиков. Моя ошибка заключалась в том, что Сименон — один из величайших алхимиков.
Подростком я отдавал предпочтение потешному Сименону, то есть Фредерику Дару. Подлинного Сименона я избегал еще и потому, что в голове у меня царил кавардак: Мегрэ, Лео Мале, Нестор Бурма, Эктор Мало, инспектор Деррик… Все они, снабженные черно-белыми иллюстрациями Жака Тарди, оказались свалены в одну зловещую корзину. Я был неверующим, но теперь меня осенила благодать. Уезжая в отпуск, я взял с собой 12-й том Полного собрания сочинений Жоржа Сименона, выпущенного издательством «Omnibus». Толстенький такой том, в котором нашлось изрядное количество Мегрэ, но также и несколько самостоятельных романов, написанных с 1963 по 1965 год, иначе говоря, непосредственно перед моим появлением на свет. А посреди этой полноводной реки обнаружился ручеек под названием «Голубая комната» (1964). Сименон сляпал этот текст за пару-тройку недель (по своему обыкновению), когда ему стукнуло 61 год и он уже был невероятно богат и всемирно знаменит. С первых же строк мне стало очевидно, что каким-каким, но серым и невыразительным его стиль уж никак не назовешь: черное пятно в низу живота девушки, «из которого стекала струйка спермы», розовое полотенце, голубые стены гостиничного номера. Куда подевался противный любитель трубки? После «Мадам Бовари» мы, пожалуй, и не видывали столь многоцветного адюльтера.
Стояло лето. 2 августа — идеальный день, чтобы изменить мужу. Очень скоро настоящее время начинает перемежаться будущим: занятия любовью в голубом номере отеля прерывают вопросы судебного следователя. Сименон описывает не только день 2 августа, но и его последствия (полицейское расследование, суд присяжных). Мы еще не знаем, что именно случится с Тони и Андре, а события 2 августа уже служат предметом тщательного разбирательства со стороны сил правопорядка. Настоящее превращается в будущее совершенного вида. Будущее — в место, где все закончится. То, чего вы сегодня еще не пережили, скоро произойдет вчера. Кто-то умрет, но мы пока не знаем кто. Манера письма построена на простых ощущениях, напоминая стиль Колетт (в 1924 году, когда Сименон работал под ее началом в «Le Matin», она постоянно его одергивала: «Пишите проще! Никакой литературщины!»). Развитие интриги подпитывается конкретной любовью к жизни. Расследование преступления — не более чем предлог для передачи красок, запахов, шумов, света. Капоте упрекал Керуака: «Он не пишет, он печатает на машинке». Сименон тоже печатает на машинке, но время от времени он поднимает голову, чтобы глотнуть красного вина (литр в день), пожевать камамбера и заглянуть себе в память или в сердце. Подлинное чудо в этом — его спокойствие и воля. Его уверенность в себе, служащая доказательством ненасытного любопытства и постоянной работы ума. А что до стиля, сюжета и авторских наблюдений, то мне они напоминают Хемингуэя. «Дождь идет». Вот это айсберг!
