Книга Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

По дороге в гостиницу мы только и могли говорить об удивительном портрете «хозяина», и среди мрака он так и стоял передо мною. А стоило закрыть глаза – я видел его ярко, во всех подробностях.

Пройдя в свою комнату, я запер дверь на ключ, разделся и заснул.

Вдруг я проснулся или, что во всяком случае вернее, мне приснилось, почудилось, что я проснулся от какого-то теплого дуновения. Я увидел себя в той же комнате, а передо мной среди полумрака возвышалась высокая человеческая фигура в белом. Я почувствовал голос, неведомо каким путем и на каком языке внушавший мне зажечь свечу. Я не боялся нисколько и не изумлялся. Я зажег свечу, и мне представилось, что на часах моих два часа. Видение не исчезало. Передо мной был живой человек, и этот человек был, конечно, не иной кто, как оригинал удивительного портрета, его точное повторение. Он поместился на стуле рядом со мною и говорил мне «на неведомом, но понятном языке» разные интересные для меня вещи. Между прочим, он объяснил, что, для того чтобы увидеть его в призрачном теле (an corps astral), я должен был пройти через многие приготовления и что последний урок был дан мне утром, когда я видел с закрытыми глазами пейзажи, мимо которых потом проезжал по дороге в Эльберфельд, что у меня большая и развивающаяся магнетическая сила.

Я спросил, что же должен я с нею делать, но он молча исчез.

Мне казалось, что я кинулся за ним, но дверь была заперта. У меня явилось представление, что я галлюцинирую и схожу с ума. Но вот махатма Мориа опять на своем месте, неподвижный, с устремленным на меня взглядом, такой, точно такой, каким запечатлелся у меня в мозгу. Голова его покачнулась, он улыбнулся и сказал, опять-таки на беззвучном, мысленном языке сновидений: «Будьте уверены, что я не галлюцинация и что ваш рассудок вас не покидает. Блаватская докажет вам завтра перед всеми, что мое посещение было истинно». Он исчез, я взглянул на часы, увидел, что около трех, затушил свечу и заснул сразу.

Проснулся я в десятом часу и вспомнил все очень ясно. Дверь была на запоре; по свечке невозможно было определить, зажигалась ли она ночью и долго ли горела, так как по приезде, еще до отправления к Блаватской, я зажигал ее.

В столовой гостиницы я застал г-жу А. за завтраком.

– Спокойно ли вы провели ночь? – спросил я ее.

– Не очень, я видела махатму Мориа!

– Неужели? Ведь и я тоже его видел!

– Как же вы его видели?

Я проговорился и отступать было поздно. Я рассказал ей мой яркий сон или галлюцинацию, а от нее я узнал, что на ее мысли о том, следует ли ей стать форменной теософкой и нет ли тут чего-либо «темного», махатма Мориа явился перед нею и сказал: «Очень нам нужно такую козявку!».

– Так именно и сказал: «козявку» – и сказал по-русски! – уверяла меня г-жа А., почему-то особенно радуясь, что махатма назвал ее «козявкой».

А потом прибавила:

– Вот пойдем к Блаватской… что-то она скажет? Ведь если это был Мориа и нам не почудилось, так она должна знать.

Отправились в дом Гебгарда. Блаватская встретила вас, как мне показалось, с загадочной улыбкой и спросила:

– Ну, как вы провели ночь?

– Очень хорошо, – ответил я. – И легкомысленно прибавил:

– Вам нечего сказать мне?

– Ничего особенного, – проговорила она, – я только знаю, что «хозяин» был у вас с одним из своих чел.

В этих словах ее не было ровно никакой доказательной силы. Ведь она не раз не только словесно, но и письменно объявляла мне, что «хозяин» меня посещает. Однако г-жа А. нашла слова эти удивительными и принялась рассказывать наши видения.

Блаватская не могла скрыть охватившей ее радости. Она забыла все свои страдания, глаза ее метали искры.

– Ну вот, ну вот, попались-таки, господин скептик и подозритель! – повторяла она. – Что теперь скажете?

– Скажу, что у меня был очень яркий, живой сон или галлюцинация, вызванная моим нервным состоянием, большою усталостью с дороги после двух бессонных ночей и сильным впечатлением, произведенным на меня ярко освещенным портретом, на который я глядел больше часу. Если бы это было днем или вечером, до тех пор, пока я заснул, если б я, наконец, не засыпал после того, как исчез махатма, я склонен был бы верить в реальность происшедшего со мною. Но ведь это случилось между двумя снами; но ведь он беседовал со мною не голосом, не словами, не на каком-либо известном мне языке и, наконец, он не оставил мне никакого материального доказательства своего посещения, не снял с головы своей тюрбана, как было это с Олкоттом.

Вот три крайне важных обстоятельства, говорящих за то, что это был только сон или субъективный бред.

– Это, наконец, бог знает что такое! – горячилась Елена Петровна. – Вы меня с ума сведете своим неверием. Но ведь он говорил вам интересные вещи!

– Да, говорил именно то, чем я был занят, что находилось у меня в мозгу.

– Однако ведь он сам уверил вас, что он не галлюцинация?

– Да, но он сказал, что вы при всех докажете мне это.

– А разве я не доказала тем, что я знала о его посещении?

– Я не считаю это достаточным доказательством.

– Хорошо, я докажу иначе… Пока же… ведь вы не станете отрицать, что видели его и с ним беседовали?!

– Какую же возможность имею я отрицать то, что с моих слов известно г-же А., а через нее и вам? Мне не следовало проговариваться, а теперь уж поздно, сами знаете: слово не воробей, вылетело, так его назад не заманишь…

Блаватская зазвонила в электрический колокольчик, собрала всех своих теософов и стала с присущей ей раздражающей шумливостью рассказывать о происшедшем великом феномене.

Можно легко себе представить мое положение, когда все эти милостивые государи и милостивые государыни стали поздравлять меня с высочайшей честью, счастьем и славой, которых я удостоился, получив посещение махатмы М.! Я заявил, что весьма склонен считать это явление сном или бредом, следствием моего нервного состояния и усталости. Тогда на меня стали глядеть с негодованием, как на святотатца. Весь день прошел исключительно в толках о великом феномене.

Бертрам Китли – английский теософ, близкий соратник Елены Петровны.

«С первой минуты, когда я взглянул в ее глаза, я почувствовал к ней безграничное доверие, и никогда это чувство не покидало меня; наоборот, оно все более росло и становилось все могущественнее по мере того, как я узнавал ее ближе. Благодарность моя к ней за то, что она сделала для меня, так велика, что потребовалось бы несколько жизней, полных безграничной преданности, чтобы заплатить ей мой долг» (Бертрам Китли о Блаватской)

Вечером все собрались в хорошенькой «восточной» комнате, все, кроме Олкотта, бывшего во втором этаже. Вдруг Блаватская (ее перенесли сюда в кресле) объявила: