Книга Восточная стратегия. Родом из ВДВ - Валентин Бадрак

Вдруг на пороге замаячила развязная фигура Осиповича. По его довольной физиономии, по походке вразвалку, с которой он ввалился в мойку, по плотоядному причмокиванию и сытому, рассеянному взгляду они тотчас поняли, что предприятие удалось. Тем не менее, они разом вскрикнули: «Ну что?!» Вместо ответа охальник делано зашевелил губами под приплюснутым носом, продвинулся еще на шаг, оперся локтем о край железного шкафа для посуды и не без артистизма и напускной мечтательности уставился в потолок:

– Что, слоны, месим парашу? Быку ем?

Теперь уже манера Осиповича рассеяла последние сомнения.

– Слышь, Утюг, хватит кривляться! Ну что она там? – почти заорал Алексей. Игорь приоткрыл рот от любопытства.

– Ну что-что?! Баба как баба, все при ней. – Осипович, продолжая ухмыляться, начал сообщать звероподобные подробности похода за разрядкой. Игорю от сальных нюансов этих плотских отношений стало не по себе, внезапно возникло тошнотворное ощущение, что они втроем сидят в выгребной яме и толкуют о пользе белых жирных червей. Такие отношения между мужчиной и женщиной казались ему противоположным любви полюсом, вечной мерзлотой, куда его не тянуло, несмотря на зреющую в глубинах его естества искорку сугубо физического, телесного желания. В нем росла волна не то чтобы возмущения или неприязни, но какой-то иррациональной брезгливости к сослуживцу. Игорь смотрел на Осиповича, как смотрят на струпья прокаженного, а Ната представлялась ему просто громадной и противной язвой. «Фу, как же все это грязно! Как же Осипович уродлив! Как же надо хотеть чьего-то тела, чтобы соблазниться на такое паскудство?!» Игорь заметил, как по мере рассказа хмурился и озадаченный Алексей, который наконец взорвался:

– Слушай, Утюг, ну ты и животное! У тебя ж девушка в Москве, которая ждет тебя.

– Может, и ждет, конечно, – нехотя согласился Осипович, – но, может, и не ждет. Мало, что ли, таких случаев было. Дождется, тогда будем говорить. А сейчас природа требует свое. Сегодня, сейчас! Разве вам понять, мечтатели, бля, звездочеты… Ладно, – завершил он разговор, который в самом деле становился тягостным, – я пошел в зал собирать посуду.

Действительно, к тому времени они успели освободить тележку от кастрюль, и теперь Осипович должен был притащить гору керамических тарелок, с которыми обходиться уже надо было нежнее, чем с неприхотливыми кастрюлями, на которых после скоростной мойки оставалось немало вмятин.

Они довольно долго работали молча, и каждый обдумывал происшедшее. Игорь явно не понимал и не мог принять жизненные принципы Осиповича, хотя беглое и пошлое описание зоологического совокупления оставило в восприятии Игоря свои туманные видения, которые – хотя он не признался бы в этом даже самому себе – перешли в наступление и начинали завладевать воображением. Порой ему казалось, что он тоже готов поддаться соблазну и вступить в мимолетную связь с любой женщиной, пусть даже падшей и потерянной, лишь бы один раз вкусить всю сладость недоступного плода. Но уже в другой момент он ругал себя за слабину и твердил, что принципы в жизни важнее всего. Он вспомнил, как несколько недель тому назад был в наряде по роте и, натирая краники в умывальнике до умопомрачительного блеска, слышал ночной разговор двух только что вернувшихся из увольнения сержантов – коротконогого богатыря Кандыря и дылды Качана. Оба Павла бахвалились друг перед другом, но коротышка явно переигрывал. Кандырь был ростом не более метра шестидесяти, правда, силищей обладал поистине неимоверной. Командир отделения второго взвода любил забавляться двухпудовой гирей, с которой обращался, как футболист с мячом. Но когда один из курсантов вздумал прилепить ему двусмысленное прозвище Котыгорошек, кряжистый непримиримый Паша взбеленился, схватил молодого детину за грудки и за ремень и молниеносным броском отправил его на второй ярус кровати. Грозное предупреждение было оценено по достоинству, и больше никто не вешал ярлыки на непредсказуемо взрывного человека, которой обладал уникальной способностью заводиться за секунду. Но, как казалось Игорю, физическая сила не до конца компенсировала комплекс Кандыря, и он в борьбе с инфантильностью все время искал всяческих доказательств своей полноценности. Теперь же в разговоре он нарочитым полукриком возбужденного дикаря с гордостью сообщал гиганту Качану: «О-о, мы сегодня Люську, ну, помнишь, козу крашеную с Дашков, прямо в Сучьем парке оттрахали!» На последнем слове сержант Кандырь сделал особенное ударение, примитивно, по-бычьи фыркнул, причмокнул от недавнего удовольствия и многозначительно заглянул в глаза своему замкомзвода. Очевидно, упомянутая легкомысленная особа была знакома обоим, потому что Качан не стал расспрашивать, зато решил подразнить самолюбие Кандыря, которого в роте все считали отпетым мужланом и туговатым на ум. «И тебе, юродивому, дала?!» – усомнился сержант с нескрываемой, немного шутливой ироний, после которой затрясся большим рыхловатым телом от смеха. «Сам ты юродивый, – сделал Паша обиженную мину, – спросишь у Головина». Совсем не понимая подвоха, он для доказательства пустился в кошмарное сладострастие воспоминаний, свойственное впечатлительным, застрявшим на одной функции самцам. Игорь оказался невольным слушателем откровенного, пересыпанного руганью рассказа, со смакованием едких, западающих в память подробностей о сексуальных похождениях. Он хотел было уйти, чтобы не слушать, но потом решил остаться – не столько из интереса, сколько из принципа. Ведь он имел конкретную работу, которую обязан был выполнить, невзирая на помехи. Так пусть, если хотят поговорить, идут ко всем чертям. Так, по крайней мере, он себе объяснил, почему не ушел. Паша Кандырь, видно, уловил этот нюанс, потому что во время рассказа пару раз дружески подмигивал Игорю; тот же силился, как мог, оставаться невозмутимым. Союзник в лице курсанта был особенно важен Кандырю, тем более что великан несколько раз отмахивался, как будто протестуя против пошлого рассказа, явно ему неприятного. Но он сам выступил зачинщиком разговора, поэтому выбора у него не оставалось. И когда сутяжный акт все-таки был описан в самом уничижительном, сальном тоне, с похабными подробностями, когда Игорь как наяву увидел перед глазами обнаженные, тускло освещаемые луной участки распахнутого тела, корчащегося от сладострастных ощущений, когда услышал громкое хлопанье ладони по ляжке или ягодице, его опять заполонили противоречивые ощущения. Он чурался грязи, описанное скотство отношений вызывало в нем беспредельное отвращение, но в то же время какая-то роковая сила переворачивала его внутренности, вызывая смутное, сладковато-приторное вожделение, беснование пробуждаемой плоти. В Сучьем парке, практически примыкавшем к одной из стен училища, по словам Кандыря, всегда можно было встретить пару-другую похотливых шлюх. Игорь ни разу не был там, старательно обходя парк, словно то был омут или минное поле. Но в какой-то миг ему вдруг захотелось кого-то, совсем абстрактную девушку, чтобы обладать ею без запаха, без словесной прелюдии, вообще без души… Он сокрушался, что все эти гиблые, дрянные мысли возникают у него из-за того, что никогда еще ему не довелось любить. Если бы у него была девушка, его возлюбленная, то неважно, сколько и где ему пришлось бы ожидать встречи с нею. А потому в поступке Глеба Осиповича присутствовала для него неприемлемая скверна, несмываемая порча, безнадежная червоточина. Но у Игоря не было девушки, не было незабываемых встреч под луной, которые хотелось бы вспоминать в подробностях, не было щемящей любви. Была лишь мучительная, убийственная тоска по неиспытанному чувству, изредка по ночам до училища – сказочные миражи и волшебные галлюцинации, смешанные с ощущением несказанности, потери чего-то важного, что он не должен был иметь, не имел права потерять. И потому его мысли порой зависали между неиспытанной любовью и неутоленным зовом плоти. И он не мог разобраться, что для него важнее в отдельно взятый момент, что вызывает мятеж в сознании. Но все сомнения и колебания, как штормовая волна, смыло училище, все, даже незадачливые видения, растворилось в пелене новой, навязанной со всех сторон мотивации. Все уничтожило… Осталась только грязная желтая пена на еще не высохшем песке, как бывает в месте, откуда схлынула волна. Лишь когда Осипович молча закатил в мойку очередную телегу с посудой, а затем опять исчез в проеме двери, Игорь, словно очнувшийся от дурмана, тихо спросил Алексея: