Книга Любожид - Эдуард Тополь

Но, слава Богу, он получил разрешение раньше этого сообщения! И теперь ему наплевать и на Брежнева, и на Романова, и на всю эту мишпуху! Странно – откуда, из каких глубин памяти у него вдруг всплывают эти еврейские слова? Ведь он никогда не учил идиш, не слышал его. Или слышал – тогда, до того рокового перрона, от дедушки?

Как бы то ни было – он уезжает! Эта страна отлипает от него, как убитый спрут. И все эти красильщиковы пусть живут тут как хотят – со своими портретами Ленина, очередями, брежневскими речами и маршем юных нахимовцев. Это их родное. А ему надо вывезти свое тайное детище – Книгу! Но как? Как вывезти из страны шесть толстых тетрадей? И как успеть до выезда записать в эту Книгу все, что сейчас происходит? Ведь даже мелочи примечательны! Вчера вечером, после того как овировское разрешение на эмиграцию помирило Рубинчика с женой, они впервые при детях стали обсуждать все разом навалившиеся на них проблемы отъезда. И Борька, трехлетний сын, услышав про голландское посольство, заявил категорически: «Я в Голландию не поеду!» – «Почему, Боренька?» – «Потому что там все ходят голые! Я не хочу быть голым!…»

Боже мой, если бы Рубинчик заранее знал, что ему разрешат! Он бы готовился! Он бы выучил английский язык всерьез, а не то что эти десять уроков у Мироновой! Он бы собрал все, что берут с собой евреи на продажу в Риме! Он бы выбрал такого покупателя на свою машину, который дал бы ему возможность ездить на ней до последней минуты. Он бы перепечатал свою Книгу в десяти экземплярах и нашел бы выходы на иностранных журналистов или дипломатов, чтобы отправить эту Книгу с ними. И он, конечно, нашел бы время повидаться на прощанье хотя бы с Варенькой из Мытищ. А еще бы лучше – со всеми Вареньками, которых подарила ему судьба. В конце концов это даже неблагородно – уехать из страны навсегда, даже не простившись с теми женщинами, которые тебя любили, называли ласковыми именами и дарили тебе самих себя – напропалую, без оглядки и расчета… Но в том-то и дело, что не только Рубинчик, а каждый из пришедших в голландское посольство евреев был, по русской манере, суеверен и ничего не делал заранее, чтобы не спугнуть Удачу. А теперь, когда эта Удача отвела от их виска овировский отказ и выбросила им счастливый билет-разрешение, они уже не по русской, а по своей исконно еврейской манере кляли самих себя за неготовность к отъезду.

– Если бы я знала, что мне разрешат, я бы хоть в Эрмитаж съездила! Я в жизни не была в Эрмитаже! – причитала какая-то женщина.

– Да что ваш Эрмитаж! – сказала другая. – Если бы я знала, что меня выпустят, я бы – ого! Такую гастроль устроила!…

Очередь рассмеялась. Их было тут не так уж и много – человек шестьдесят. И все они могли бы легко выстроиться в стандартную советскую очередь-цепочку, прижатую к цокольному этажу посольского особняка. Но те же люди, которые всю жизнь стояли в покорных очередях-цепочках, теперь не удерживались в этой цепочке дольше минуты, сколько ни покрикивал на них дежурный милиционер. То есть когда он уж совсем выходил из себя и орал: «Освободите тротуар! Дайте людям пройти! А то вообще пускать не буду!» – они, словно делая этому милиционеру последнее одолжение, выстраивались в нечто похожее на очередь. Но стоило ему уйти вперед, к чугунной двери-калитке, как они снова сбивались в толпу, нагло занимая весь тротуар и даже часть мостовой Калашного переулка.

– Вы слышали – в Бресте пропускают кораллы. Честное слово! Мой брат специально ездил туда на разведку. Там пропускают кораллы, янтарь, мерильный инструмент и даже консервы! А на шереметьевской таможне – ничего! Ни лекарства, ни стиральный порошок, ни даже бутерброды для ребенка!

– А вы знаете, как один мой знакомый их надурил? Он дантист, и он, конечно, работал с золотом. Но, можете себе представить, он не повез с собой ничего, кроме слесарного инструмента. Отвертки, тисочки, молоток, разводные ключи и гайки. Я не знаю сколько – может быть, пять килограммов одних болтов и гаек. Они на таможне спрашивают: зачем вам столько гаек? А он говорит: «А что хорошего меня ждет на Западе? Буду слесарем, еду со своим инструментом!» И они его пропустили. И что вы думаете? У него половина этих гаек были золотые! Он их сам из золота отлил!

– Слушайте, не дурите людям голову! Моя сестра ехала в прошлом году. Так они у нее даже обручальное кольцо с руки сняли!…

Да, еще вчера эти люди не спали ночами и клялись своему еврейскому Богу, что они все бросят и голые уедут из этого коммунистического рая – лишь бы их отпустили! Но как только Он, Всевышний, послал им разрешение на отъезд, они забыли свои ночные клятвы. И Бог, их еврейский Бог, не осуждал их за это. Он видел: эти люди работали всю жизнь, вкалывали – почему они должны оставить этой антисемитской Империи свою мебель, серебряные вилки, обручальные кольца и деньги в банке? И Он каждый день подбрасывал им новые идеи, как обратить хоть часть нажитых денег в то, что советская таможня еще не успела или не додумалась запретить к вывозу: мерильный инструмент, фототехнику, кораллы, почтовые марки, льняные простыни…

И – что поразительно – была у этой толпы уже такая энергия, такая, скажем по-научному, мощная аура, что прохожие не только не осмеливались называть их оскорбительными именами, но еще издали переходили на другую сторону улицы.

– Следующая пятерка!

Рубинчик оказался пятым – за бородатым бухарским евреем в сером войлочном халате и с тюбетейкой на голове, за двумя молодыми парнями с «дипломатами» в руках и за смуглой маленькой молодой женщиной. Одного из этих парней – толстяка с детскими губками бантиком – Рубинчик где-то встречал, но не помнил где и когда. Может быть, возил на своей машине?

Милиционер проверил их паспорта и заветные зеленые вкладыши выездной визы. Только после этого он открыл засов калитки и впустил всю пятерку в посольство. И тут же в глубине двора на кирпичном крыльце посольства появился другой, несоветский, охранник. Он смотрел, как пятерка эмигрантов идет к нему по брусчатой дорожке.

– Ну вот мы уже и в Голландии! – весело сказал один из молодых парней – высокий и с красивыми глазами убийцы дамских сердец. – Это уже не советская территория!

У Рубинчика отлегло от сердца. «Господи, – подумал он, – как же я не допер – ведь внутри посольства нет и не может быть советской милиции! И если меня сейчас обыщут и найдут на мне эти тетради, ну и что? Да, я принес консулу свою Книгу. Я профессиональный журналист, член Союза журналистов СССР, вот мое удостоверение. А эти тетради – это еврейский «Архипелаг ГУЛАГ», это книга о еврейской эмиграции! И не только о ней!…»

Голландский охранник предупредительно открыл перед ними дверь. Он оказался швейцаром. Или охранником-швейцаром. На всякий случай они, все пятеро, проходя мимо него в посольство, вежливо сказали «здрасти» и вытерли ноги о коврик на крыльце. Так, как, наверно, положено на Западе. В конце концов это был первый несоветский дом, в который они вступили, это действительно была заграница.

И в этой загранице все было заграничное – даже то, что наверняка русское. Как, например, эта старинная, темного дерева мебель в приемной консула. И какая-то несоветская, вежливая тишина. И – чисто. И на полу ковер. А на стенах – не портреты вождей или голландских королей, а натюрморты. А за старинным бюро перед дверью консула – строго одетая молодая женщина с чуть излишней косметикой и удивительно прямой спиной.