Книга Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо - Питер Акройд

Это столетие ознаменовалось зарождением подлинного интереса к чтению со стороны новой прослойки грамотных людей, среди которых были и представители рабочего класса. Французский обозреватель Сесар Франсуа де Соссюр писал в 1750-х годах, что «рабочий люд обычно начинает день в кофейне, куда приходит, чтобы прочитать последние новости». В попытке освоить правила хорошего тона, научиться носить платье и грамотно говорить подробнейшим образом изучались всевозможные руководства и даже романы; огромным спросом пользовались образовательные книги по практическим вопросам – торговле и сельскому хозяйству. Спустя два года после окончания работы над словарем Джонсон принялся убеждать руководство газеты London Chronicle печатать обзоры книг. По словам самого Джонсона, это была «эпоха авторов». Он, разумеется, был самым популярным. Отчасти этим объясняется главная причина его легендарности.

Стиль словаря – одновременно высокопарный и безапелляционный – частично объясняет успех книги. Джонсону и самому порой приходилось вести себя «по-джонсоновски». Однажды, говоря о драматической литературе, он заметил, что «для пробуждения сентиментальности в ней недостает остроумия», а затем поправился, добавив, что «ей не хватает живости, чтобы удержаться от морального разложения». Когда он говорил о ком-то: «Эта дама обладает зачатками здравого смысла», эти слова вызывали всеобщий смех, при этом Джонсон приходил в негодование, а затем мрачно продолжал: «Я говорю лишь о том, что эта дама по сути своей благоразумна». В XVIII веке можно было не только определить принадлежность высказывания к тому или иному регистру речи, но и научиться воспроизводить тот или иной регистр. Словарь был призван служить как дидактическим, так и творческим целям, что полностью соответствовало духу времени.

Готовясь к работе над словарем, Джонсон непрерывно читал, выбирая книги по наитию. В этом смысле он был совершенно «всеяден» и порой буквально разрывал новые издания[160], стремясь как можно скорее поглотить их содержание. Когда Джонсону попадалось слово, которое ему нравилось или которое он искал, он подчеркивал его и помечал его контекст. Его небольшая, а порой изрядно потрепанная свита помощников – иногда их было четверо, порой шестеро – занимала комнату на верхнем этаже его дома на Гоу-сквер, где они размещались за столами, словно клерки в счетной конторе. Сам Джонсон сидел в старинном кресле, прислоненном к стене, поскольку у кресла уцелели лишь три ножки и один подлокотник.

Завершив работу, Джонсон передавал книгу одному из своих компаньонов, который принимался переписывать выделенные фрагменты на отдельные листы размером ин-кварто; когда на листе во всю длину появлялся записанный в колонку список источников, его разрезали на отдельные полоски и распределяли по «корзинам». В первом издании законченного труда насчитывалось 40 000 слов и более 110 000 цитат. Метод, избранный Джонсоном для работы со столь неподатливым материалом, был исключительно прагматичным и явно выигрывал по сравнению с долгими дискуссиями, которые вели ученые мужи Парижа и Флоренции, составляя собственные национальные словари[161]. Кроме того, словарь для Джонсона был делом всей его жизни, которое ограждало его от безделья, а следовательно, и от меланхолии. По его словам, он продолжал писать «в минуты беспокойства и рассеянности, в болезни и в горести», при этом величие этого труда, который занимал все мысли автора, возвышало Джонсона над всеми земными невзгодами.

В рамках подготовки к работе над словарем Джонсон сформулировал «План словаря английского языка» (The Plan of a Dictionary of the English Language), завершенный труд снабдил предисловием, а также написал «Историю английского языка» (History of the English Language). Джонсон верил, что словарь позволит раскрыть «все богатство смыслов» языка, при этом в нем будут описаны «принципы науки», «удивительные факты», «законченные процессы», «поучительные наставления» и «красноречивые описания». Однако все это были лишь «мечты поэта, обреченного однажды проснуться лексикографом». Джонсон изучал трансформации языка со времен Филипа Сидни до периода Реставрации, поскольку с середины XVI до середины XVII века «нетронутые богатства английского языка» требовали особенно тщательного изучения и осмысления.

Джонсон на правах хозяина свободно и смело обращался с источниками; порой он цитировал их целиком, однако чаще урезал или сокращал. Так, он намеренно не цитировал Томаса Гоббса, поскольку считал его работы безнравственными; он часто обращался к поэзии Мильтона, хотя лишь раз привел цитату из его прозы, считая, что в этом жанре он слишком радикален и мятежен. Джонсон хотел, чтобы словарь имел не только моральную, но и дидактическую направленность; даже простейшие слова он снабжал религиозными или этическими комментариями. Так, давая определение слова «стол», Джонсон процитировал Джона Локка: «Дети за столом никогда ничего не просят, но довольствуются тем, что получили». Словарь стал практическим пособием по воспитанию нравственности. Джонсон был набожным и ортодоксальным членом англиканской общины, для которого слова служили фундаментом веры. Первый пример для глагола «учить» был взят им из Книги пророка Исаии и звучал так: «…и научит Он нас Своим путям, и будем ходить по стезям Его»[162].

В ходе исследования Джонсон находил такие слова, которые в более поздний период могли показаться грубыми или странными, однако в то время были частью разговорной речи. Так, в словаре мы встречаем слово «бузотер» (breedbate) – человек, разжигающий ссоры, «бронтология» (brontology) – наука, изучающая гром, «бруньон» (brunion) – фрукт, нечто среднее между сливой и персиком, «баб» (bub) – крепкий солодовый напиток, «плут» (bubbler) – мошенник, «сиськи» (bubby) – женская грудь и «мошна» (budget) – сумка. «Лежебокой» (bedpresser) называли грузного или ленивого человека, а «пенсион» (pension) означало «плату, которую получал госслужащий за измену своей стране».

Джонсон приводит 134 примера употребления глагола «брать» (take), изложенных в 8000 слов на пяти страницах. Однако он знал далеко не все и часто признавался: «Значение слова мне неизвестно». Так, «оборванец» (tatterdemalion) он определяет как «босяк и не знаю, кто еще». Упоминая слово «складчатость» (plication), Джонсон лишь сообщает, что «оно употребляется где-то в “Клариссе”»[163]. Некоторые слова выходят из обихода, исчезают, появляются новые; другие живут какое-то время, а затем угасают, а есть те, что борются за жизнь и закладывают основу новой системы мышления. В «Плане словаря» Джонсон отмечает, что «любые изменения сами по себе – зло», однако в конце концов признает, что все слова рождаются и умирают, подобно живым существам. В этом смысле его книга является одновременно и очень личной, и очень нужной. Пролистать ее все равно что отправиться в путешествие через весь XVIII век, представленный живо благодаря всполохам молнии, осветившей отдельные, наиболее яркие моменты истории и культуры того времени.