Книга Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо - Питер Акройд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По этим и другим причинам британский государственный аппарат потреблял львиную долю национальных доходов, в отличие от любого другого европейского государства. Военные расходы составляли 83 % бюджетных средств. За тот период времени, который описан в этом томе, – начиная с короля Якова II и заканчивая принцем-регентом Георгом IV, – налоги выросли в 16 раз. За эти годы Англия объявляла войну внешним врагам восемь раз. Фактически правящая элита превратилась в военную машину, основные силы которой направлены против Бурбонов. Британия была самой агрессивной торговой и военной державой в мире. Понимали ли люди все косвенные последствия столь жесткой политики – другой вопрос. Их представления о величии страны выражались в популярной патриотической песне, звучавшей повсюду – в залах для торжеств и кафе. Ни у кого не вызывали сомнения такие слова:
Бьют, говоря о Парижском мирном договоре, утверждал, что «не желал иной эпитафии на свою могилу, кроме слов о том, что он был советником при составлении этого мирного договора». Однако спустя два месяца он покинул пост; его гордость имела хрупкую природу, пошатнуть его чувство собственного достоинства с помощью критики оказалось нетрудно. Питт, например, сетовал, что Испания и Франция отделались слишком легко. Бьют всеми силами отстаивал мирный договор, и его тонкая душевная организация, по всей видимости, не выдержала жестоких оскорблений. Он уже пережил изрядные потрясения, связанные с введением налога на сидр, вызвавшего массовые бунты на западе страны и не только. И 8 апреля 1763 года он подал в отставку. Бьют не исчез с политической арены полностью. Многие полагали, что он просто «скрылся за кулисами», чтобы тайно давать советы королю еще три года. Именно оттуда ему представилась возможность наблюдать за двумя самыми провокационными событиями в истории Англии и Америки XVIII века.
А вот и мы!
Сэмюэла Джонсона называли «ходячим словарем» и «старым слоном», причем первое прозвище было куда более выразительным и точным после выхода в свет весной 1755 года его Словаря английского языка (A Dictionary of the English Language). Это было время правил и научных изысканий; все слишком расплывчатое и неопределенное было обречено; все слишком активное и деятельное укрощалось требованиями строгого порядка. Язык, по словам Джонсона, отличался сложностью, запутанностью и бесчисленным количеством вариантов. При этом сам он проявлял жадный интерес к слову, был библиофилом и антикваром одновременно.
В его словаре не было ничего уникального или необычного. В ту пору их было уже немало. Первым стал Перечень алфавитный (A Table Alphabeticall) Роберта Кодри, увидевший свет в 1604 году. XVIII век вообще был эпохой словарей, за это время были изданы Новый словарь английского языка (A New English Dictionary) Джона Керси в 1702 году и Универсальный этимологический словарь (An Universal Etymological Dictionary) Натаниэля Бэйли, опубликованный спустя девятнадцать лет.
Первая «Британская энциклопедия», или просто «Британника», была издана в 1768 году. Стремление к порядку глубоко проникло в общественное сознание, вызвав новую волну интереса к происхождению слов, их производным и толкованиям.
Однако книга Джонсона не походила на прошлые труды подобного толка. Сам автор не был ни этимологом, ни лексикографом; он был писателем. Джонсон пустил в ход все свое красноречие и ученость, занявшись анатомией слов, и снабдил книгу многочисленными примерами их употребления, взятыми у самых разных авторов. Так, для определения значения слов «край» (brim) и «полный до краев» (brimful) он обращается к Бэкону и Крэшо, Свифту и Драйдену, Мильтону и Сидни и т. д., однако он был не просто охотником-собирателем аллюзий. Джонсон называл свой труд «моя книга», он был для него книгой книг, квинтэссенцией языка, историческим справочником и энциклопедией, исследованием и трактатом о морали. В этой работе представлен мир англичан, портрет эпохи, облеченный в слова.
Джонсон провел детство в книжной лавке отца, на Бредмаркет-стрит в Личфилде, откуда его отправили в начальную школу, которую у себя на дому организовала вдова Энн Оливер, а затем в местную среднюю школу, где он впервые познал священные тайны греческого и латинского языков. В его словаре слово «школа» определяется как «дом дисциплины и обучения». Какое-то время Джонсон посещал Пемброк-колледж в Оксфорде, однако из-за нехватки средств был вынужден вернуться в Личфилд. Карьера школьного учителя в родном городе его не прельщала, и вместе с компаньоном Дэвидом Гарриком он перебрался в Лондон, где подрабатывал журналистом и литературным поденщиком. Лондон стал для Джонсона настоящим домом, который принял его в свои объятия как родного. Словарь был его первой крупной работой.
Джонсон был выдающейся фигурой XVIII века. Едва ли он смог бы достичь аналогичных успехов в другом столетии. Присущая ему меланхоличность не была чем-то новым в обществе тех лет, однако уныние в сочетании с душевным расстройством характерно именно для времени, когда творили Кристофер Смарт, Уильям Купер и правил Георг III. Как и Купер, Джонсон считал, что ему грозят вечные муки; он принимал опиум в больших дозах, всерьез желал оказаться в заключении и получить наказание розгами за свои прегрешения. Возникшая в те времена мода на литературу о путешествиях стала для Джонсона новым развлечением. Первая изданная им работа в этом жанре – перевод книги португальского католического миссионера Иеронима Лобо «Путешествие в Абиссинию» (A Voyage to Abyssinia). До конца жизни Джонсон сохранял интерес ко всему экзотическому и неизведанному.
По всей видимости, Джонсон ассоциировался с XVIII века в том числе благодаря своей чрезвычайной эксцентричности. Гравюры Хогарта, а также произведения Генри Филдинга и Лоуренса Стерна служат бесспорным доказательством повышенного интереса к подобным странным персонажам. В работах художников и писателей Лондон становится своего рода сценой для пантомим и маскарадов, наводненной гротескными персонажами. Самый известный биограф Джонсона Джеймс Босуэлл[159] пишет о нем: «Когда он разговаривал или просто сидел в кресле, погрузившись в задумчивость, он наклонял голову на правое плечо и слегка потряхивал ею, покачиваясь корпусом взад-вперед и потирая ладонью левое колено сообразно движению тела». В перерывах между репликами «он издавал различные звуки, иногда будто жевал что-то, подобно жвачному животному, или посвистывал, иногда цокал языком, а иногда кудахтал, словно курица-наседка…».
Походка Джонсона напоминала «поступь закованного в кандалы узника; верхом он ездил, отпустив поводья, позволяя лошади под собой нести себя, словно воздушный шар». Во время прогулок он непременно вилял из стороны в сторону, двигаясь зигзагом, и имел навязчивую привычку дотрагиваться до всех почтовых ящиков, которые попадались ему на пути; если он случайно пропускал хотя бы один, то спешил вернуться и похлопать по нему. Он вполне мог остановиться посреди оживленной улицы и вскинуть руки над головой; прежде чем переступить порог, он имел обыкновение крутануться вокруг своей оси и совершить внезапный прыжок. Он с удовольствием катался с гор и лазал по деревьям. У Джонсона было множество глубоких шрамов от перенесенной в детстве золотухи; он одевался неопрятно, часто грязно и неряшливо. Его можно считать образчиком человеческого характера XVIII века, стремление познать который росло день ото дня.
