Книга Покров-17 - Александр Пелевин

— На стены, говорю, — повторил он чуть слышно. — Помнишь, стояли тут тогда… Говорили еще, немцев из божьего дома прогнали.

Селиванов с трудом приподнял голову и увидел святых на облупленных, обожженных, оцарапанных пулями фресках.

Да, он вспомнил их.

— Нарисовать бы их, — шептал Игнатюк. — Я до войны художником хотел стать… Да рисовать не умею.

Силуэты казались абсолютно черными, они проступали прозрачными тенями сквозь стены, и их головы окружали красные нимбы.

Они двигались.

* * *

26 сентября 1993 года

Закрытое административно-территориальное образование «Покров-17», Калужская область

— А я вас иначе представлял, — сказал мне Старик, заводя нас в свой кабинет на втором этаже.

Впрочем, это место походило скорее на тусовочную квартиру, где собирались пьяные панки и художники, я видел такие в Ленинграде: плакат Sex Pistols на стене, заваленный окурками подоконник, гитара в углу, десяток пустых бутылок под столом…

Выбивались из общего ряда только карта местности на столе и пара автоматов на потрепанном кожаном диване.

У подоконника курил, сгорбившись на табурете, худощавый парень в очках, с пышными волосами до плеч и короткой бородкой, в залихватской куртке-косухе. Увидев нас, он лениво махнул рукой и приветливо улыбнулся Капитану. Тот кивнул ему в ответ. Кажется, они были знакомы.

Полковник неодобрительно осмотрел кабинет и вздохнул.

— Я тоже представлял вас иначе, — сказал я. — Думал, вы и правда старик.

— Что поделать, — ответил он. — Я в жизни столько уже повидал, что можно и стариком себя считать. Так что, вы с нами на прорыв? Решились-таки?

И замолчал, склонился над картой, погрузился в свои мысли.

— Прорыва не будет, — сказал Капитан.

Старик не отвечал. Он рассматривал карту. Потом, будто не расслышав, переспросил у Капитана:

— Что-что?

— Прорыва не будет, — повторил он.

— Ты сюда для этого пришел? — улыбнулся Старик, и глаза заблестели под его очками. — Я-то думал… Извини, но решение окончательное. Сам видишь, что творится. Или сейчас, или никогда.

— Вас всех перестреляют, — сказал я.

Старик пожал плечами:

— Может, перестреляют. А может, и нет. Жизнь такая.

Полковник деловито кашлянул, без разрешения уселся на табурет возле стола и сказал Старику:

— Крутой ты вояка. Готов просто так положить своих людей? Себя не жалко, хотя бы их пожалей. Они в тебя поверили. А ты? Сам же знаешь, чем всё закончится.

— Вас, кстати, надо было пристрелить, — сказал Старик, не обращая внимания на его слова. — Почему не пристрелили? Ах да, я же сказал не стрелять…

Капитан подошел к Старику почти вплотную, положил руку ему на плечо и сказал тихо:

— Послушай. Прорыва не будет.

— Да что ты заладил? — Старик недовольно скривил лицо.

Тогда Капитан показал пальцем на меня и сказал:

— Он действительно тот, о ком мы думали.

Старик посмотрел на меня ошалевшими глазами, будто только что увидел мое лицо впервые. Поправил очки на носу, вгляделся в лицо, недоверчиво приоткрыл рот.

— Ты серьезно? — спросил он Капитана, не отводя взгляд от меня.

— Абсолютно.

Я ничего не понимал.

— Что? — спросил я. — Кто еще… О ком вы думали?

Старик по-прежнему смотрел на меня и явно не верил своим глазам.

Тощий волосатый парень в косухе, куривший у подоконника, тоже не отрывал от меня взгляд.

Капитан достал из внутреннего кармана кителя несколько сложенных листов бумаги, дал Старику: тот расправил их и принялся читать. Капитан сразу указал ему пальцем в нужные места.

— Вот тут. Видишь? Всё совпадает по времени. Он исчез там и спустя полтора часа был у кордона. Катасонов в институте о чем-то догадывался, но у него не было информации, которой владел я, он просто не мог сложить два и два…

Старик тяжело вздохнул, сложил бумаги, опять взглянул на меня, и взгляд его был ярким и колючим.

— Игорь, спустись к ребятам, — сказал он длинноволосому парню. — Пусть притормозят.

А потом уселся на диван, закинул ногу на ногу, усмехнулся и сказал мне:

— Вот я и увидел человека, который создал Покров-17.

Я никогда не сомневался в своем существовании.

Да и с чего бы вдруг? Нет, конечно, в последние годы стали модными разнообразные квазирелигиозные течения, отрицающие бытие, приобрел популярность буддизм и особенно дзэн, Гребенщиков распевает мантры, книжные полки завалены Кастанедой… Появился недавно, к слову, еще один модный русский писатель, вдохновляющийся буддизмом и Кастанедой, забыл его фамилию, но не суть.

А суть в том, что меня зовут Андрей Васильевич Тихонов, я родился 26 декабря 1941 года в Москве, и я существую.

Военные годы я совсем не помню. В сорок пятом отцу дали хорошую должность в Метрострое, он работал там инженером, строил столичную подземку.

В послевоенные годы, бывало, голодали, отцовской зарплаты иногда не хватало на базовые потребности, мать устроилась работать поварихой в общепит.

В школе учился не то чтобы на отлично. По математике, геометрии, физике и химии — тройки. По русскому, литературе и истории — пятерки. От физкультуры освободили из-за астмы, по этой же причине не попал в армию. Забавно: астма практически прошла, когда в двадцать лет начал много и обильно курить. А «белый билет» остался.

После школы поступил на журфак МГУ. Матери это не нравилось: говорила, что лучше бы нашел «нормальную мужскую профессию». Отец возражал, вспоминая военкоров «с лейкой и блокнотом». Потом он до самой смерти выписывал все газеты, где я работал, и был одним из первых моих читателей.

На студенческой практике работал в разных газетах подмосковных городков, писал про высокие надои и уборку озимых. Потом выпустился и устроился в «Науку и технику».

Шестидесятые — моя молодость, моя жизнь, моя надежда. Я летал с геологами в Заполярье, писал о космосе, общался с молодыми учеными. Взял интервью у Германа Титова. А в шестьдесят седьмом увидел живого Гагарина. Это был самый счастливый день в моей жизни.

Мы были поколением свидетелей чуда. Мы видели волшебство, которое наша страна подарила миру.

В шестьдесят восьмом удалось устроиться в «Советскую Россию». Стал меньше писать о науке, больше — о культуре. Дружил с актером театра на Таганке, который знал Высоцкого. Всё обещал познакомить. Не срослось.

В семьдесят пятом умер отец. Спустя три года — мать.