Книга Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

Он помнил, как у Феллини в «8 ½», когда смотрел этот великий фильм в первый раз, давно, еще в кинотеатре «Победа» – теперь он закрыт, – еще с женой Катей, Мастроянни, исполнявший роль режиссера, сказал, глядя на проходившую мимо точеную, жгучую женщину: «Прекрасная попка!» Вышли из зала, только месяц, как расписались, и весь вечер, когда шли по Кутузовскому проспекту до метро и потом в полупустом вагоне, молодой и глупый Саша Васильев балагурил на разные лады: «Катька – прекрасная попка! Прекрассссс-ная попка. Пре-пре-пре-красная попка!» Она ему отвечала: «Саш, отстань, прекрати!» Он еще больше заводился и перешел уже все границы, повторив это, кажется, тысячу раз, и тогда, выйдя на конечной станции «Юго-Западная», она ему крикнула в сердцах: «Ты просто дурак, Васильев, ты меня задолбал!» Он не ожидал таких слов от нее, от пианистки, от утонченной, нежной своей Кати, с которой только что «на век, до конца дней», и так обиделся… Смертельно. Навсегда. Потом они разводились, в суде она стояла рядом, сбоку, шагах в пяти. Он посмотрел на нее сзади, попка была уже не так прекрасна, все-таки девять лет прошло, она родила, у них росла дочь, вечером, он знал, его ждет другая «прекрасная попка», которая быстро нашлась на замену, а он помнил: «Дурак, задолбал». И одно это, казалось, уже стоило того, чтобы расстаться.

Много лет спустя, когда каждая новая попка становилась, по определению, все менее прекрасной (он научился видеть в этом даже свою красоту), он, как подлинный мальчик, все еще хотел разобраться и разобрать на детали, колесики и винтики это сложное, неподвластное разуму устройство любви. Он придумал любовный договор, в сущности, просто игру, любовное признание, слова, расставленные в юридическом порядке, но они вдруг начали жить удивительно отдельно, сами по себе. Неумолимо, как отправление поезда, надвигалось семнадцатое сентября, когда они должны были распрощаться на безлюдном всегда любовном вокзале. И семнадцатое число, самое главное колесико этого хитрого механизма любви, становилось отточенным с двух сторон холодным оружием, его будто приставили к горлу и потребовали закончить, расстаться, найти изъяны друг в друге, забыть, и что-то начало неумолимо меняться в их отношениях. А все можно было просто отменить, сказать: «Пошутили, и хватит». Но Саша Васильев не мог произнести такое, хотя совсем даже не хотел расстаться. По какому-то продиктованному свыше мужскому упрямству, он был должен, просто обязан самому себе дожить до расставания, чтобы узнать, как вертится, как вращается в нем этот механизм любви. И только когда сердце сожмется до острейшей, непереносимой боли, найти ее снова в сети и сказать – я понял, это ты и больше никто.

– Я тоже чувствую, – сказал тогда Саша-Вася.

– Что? Что ты можешь чувствовать?!

Ту привстала на локоть и посмотрела ему в лицо.

– Все, – ответил он.

– Ты ничего не договариваешь! Никогда!

– Что ты на меня так смотришь? – сказал он и добавил: – Прекрасная попка.

Ту не знала истории про «8 ½», Катю и его, но ответила так же, как первая жена много лет назад:

– Ну тебя! Ни-че-го не понимаешь! Достал…

Васильев понимал, что в этой пьесе он должен сейчас объявить, что никакого семнадцатого числа не будет, они соединены навеки, как говорится, до конца дней, но не мог, с упрямой силой ощущал: он другой. В нем, как, наверное, в каждом мужчине, жил-был, ел и пил ген расставания. Именно он заставлял всю его мужскую жизнь смотреть по сторонам на женщин и повторять с интонацией запертого в клетку попугая – «прекрасная попка, прекрасная попка».

31

Федор Ульянов подъехал в следственный отдел, чтобы передать заявление с просьбой от Татьяны – «прервать подписку о невыезде в связи с похоронами отца». Он все еще сомневался, стоит ли это делать самому, пробежал глазами еще раз составленную казенным языком бумагу и решился отдать ее сам – из рук в руки. Приглашать адвоката, с которым Татьяна должна будет заключать договор, затем утверждать его в прокуратуре, займет много времени. Так будет и быстрее, и убедительнее, в конце концов, он – бывший муж, умер свекор, родной дед сына, вместе едут в Борисоглебск на похороны, дело срочное, убеждал он себя, хотя его подталкивало опасное, наглое любопытство: хотелось собственными глазами взглянуть на следователя, ведущего дело.

– Жди, – буркнул он водителю и вышел из машины.

Около здания толпилось довольно много людей, Федор с интересом осмотрел толпу и небольшое трехэтажное здание. С советских времен он не бывал в таких местах. Длинная очередь стояла в подъезд паспортного стола, вдоль нее ходила бойкая, яркая женщина со списком и выкрикивала номера. С противоположной стороны здания находился вход в следственную часть. На месте дежурного офицера сидел пухлый, лысоватый полицейский – готовая модель для карикатуриста.

– Мне нужен следователь. Зобов Сергей… Себастьянович, – прочитал Федор по бумажке, хотя хорошо помнил фамилию и имя.

Дежурный нехотя поднял глаза от журнала, шмыгнул ими по гостю:

– Сам вызывал, Зобов-то?

Федор мотнул головой:

– Нет.

– Тогда ждите. Там, где все.

Ульянов отошел к стене, встал рядом с грузной женщиной неопределенных лет, крепко схватившейся за ручку своей хозяйственной сумки на колесиках. Уже через несколько минут молчаливого ожидания Федор пожалел, что пришел сюда, а не прислал адвоката. Конечно, ему хотелось увидеть следователя самому, но стоять в одном ряду с потными, испуганными, зависимыми людьми и чувствовать какое-то пацанское волнение было ни по чину, ни по возрасту. Здесь мало что изменилось с тех пор, когда по молодости попадал в милицию, тут время будто навсегда замедлило свой ход, подчинившись хамскому, покореженному колесу российской государственности.

– Как фамилия? – неожиданно услышал он голос дежурного. – Нет, нет, не твоя. Ваша, ваша!

Полицейский приподнялся из-за стола и, держа в руках телефонную трубку, тыкал ею в очередь.

– Моя? Ульянов.

И опять ожидание, запах пота, перегара, мокрой половой тряпки, оставленной в углу, в ведре. Федор подзабыл, что такова жизнь в стране, которую он одновременно любил и ненавидел. У него никогда не было иллюзий, не особенно верил он советской власти, даже когда, по сути, ею был, но ему всегда почему-то хотелось сказать: я парень с Марьиной Рощи, с самого хулиганского района Москвы, я из простых. Он любил вспомнить, что его теперь утерянная родня, собираясь на праздники, протяжно пела «По Дону гуляет казак молодой». И хотя он создавал бизнес по западным лекалам, его основной партнер – швейцарец Альберт Фрилинг, а сын закончил школу в Лондоне, но все равно – «за державу обидно». Ему всегда почему-то хотелось всех либеральных умников, рассевшихся по ресторанам и жующих невредную, без холестерина, еду, послать подальше, зажить без их советов, отдельно. Но лоб в лоб с родиной лучше не встречаться – сейчас он рассуждал так: на нижних этажах России никогда не запахнет европейским парфюмом, как ни старайся.