Книга Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

– Как здесь омерзительно красиво! – произнес он. – Играть надо вот так, при луне, на берегу, рядом с любимой женщиной, а не на концертах. Мне кажется, такого у меня больше не будет никогда.

– Почему? Кто нам мешает поехать еще куда-нибудь, например в Африку! Или…

Он прижал ее к себе:

– Не мечтай – это вредно. Такого точно не будет. Африка – может быть. Но это уже… будет Африка.

А она вдруг подумала: «Это будет уже с другой женщиной».

– Мы можем приехать сюда через год, следующей зимой…

Она ждала, что он скажет «да, конечно», но он молчал, по договору через год они должны были расстаться.

Постепенно она все глубже проникала в его жизнь, в его привычки, слова, жесты.

Он шутил:

– Змея подколодная, все про меня узнаешь, выведываешь, я скоро сам про себя не буду знать столько, сколько ты!

Ульянова иногда как будто ревновала его к прошлому, особенно к его первой жене. Ее звали Катя, фамилия Шерлинг, она была джазовая пианистка из Питера, они прожили с Васильевым девять лет, работали вместе, ездили с концертами по стране, и Ульяновой казалось, что он до сих пор ее любит. Она так и не смогла понять, почему они расстались, – спрашивала, а он уходил от прямых ответов. В Петербурге теперь жила их взрослая дочь. Его бывшая жена недавно, как он говорил, выскочила замуж за финна, которого он упрямо называл чухонцем, и переселилась в Хельсинки, решив таким образом сразу два вопроса – один свой и другой квартирный: небольшая питерская двушка досталась дочери. Остальные бывшие жены почему-то волновали ее меньше, но и про них она выведала все.

Ее жизнь с Сашей двигалась какими-то урывками, несколько дней мощного любовного шторма, все время неотступно вместе, потом вдруг затишье, он уезжал на три-четыре дня или неделю на гастроли, и она нервно думала о нем, о себе, о предстоящем в сентябре расставании, расставании без слез.

Маятник раскачивался: сердце в груди то сладостно сжималось от любви, будто он ребенок, произведенный ею на свет, то ее охватывал резкий, трезвый, холодный, рассудочный взгляд на их отношения, и она сама содрогалась – как она вообще может так думать о людях? В одних ее мыслях совсем не было сердца, другие и мыслями назвать нельзя – его теплый голос, проникающий внутрь и шлепающий босыми ногами где-то на уровне груди, как по собственной квартире; его запах, волосы пахнут по-другому, а под мышками просто находится какой-то наркотик, втягиваешь в себя – голову сносит; он идет в ванную, она смотрит на его зад и замирает от этого изгиба. Менялась погода – она переживала, что Саша простудится и не сможет играть. Она сама себя останавливала – что мне в этом саксофоне? зачем, почему я так беспокоюсь, даже хорошо, он заболеет – будет сидеть дома, будем вместе. И целый день, делая какую-то работу, она жевала и жевала каверзную погоду, запахи, его привычки, несуществующую простуду, саксофон, лечение малиной и медом и все такое. Другое – рациональное, злое, беспощадное – тоже имело привычку прицепиться на день или даже на два и не отпускать – он использует меня; каждый год будет заключать договор с такой, как я, сумасшедшей, одинокой, неудовлетворенной. Но у меня все есть – зачем он мне? Пускай и у меня их будет много. Да, есть физическое привыкание, надо сознаться, зависимость, подлая зависимость от его бешеных феромонов, и больше ничего. Он может ко мне относиться легко, почему я – нет? В этом вообще ущербность женщин. Что мне в нем? Он мне нужен? Не больше, чем любой мужчина – уютное домашнее существо. Я сама стремлюсь к унижению, меня просто тянет туда, как преступника на место преступления. Он просто мужчина, да, обаятельный, талантливый, красивый, хотя Федор был не хуже, да и другие… У меня не было некрасивых! Да, у нас связь, ее можно называть как угодно. Любовь? Можно так, кому как нравится.

Через неделю он возвращался, и Ту до следующего расставания забывала все, о чем думала в его отсутствие. Он – рядом, и вопросы исчезали.

Однажды, когда они лежали в постели и о чем-то болтали, она ему вдруг сказала по глупости, чтобы добавить какой-то приправы к своим чувствам:

– Саш, тебя не было, в голову лезли всякие-такие мысли! Я думала: зачем, для чего мы с тобой встретились, кто нас свел? Вот простой вопрос – ты же любишь вопросы: кто? Бог? Случай? Ты думал об этом? Мы зачем-то друг другу нужны? Ты понимаешь, я…

– В договоре «право не любить» ликвидируется? – прервал ее Васильев и убрал ее волосы, которые лезли ему в лицо и щекотали.

– Я не об этом. – Она еще теснее прижалась к нему. – Просто! Понимаешь – какая-то другая жизнь. Сейчас. С тобой. Я просто не могла себе представить. Все по-другому! Я не могу представить, что это со мной. Вот я с Ульяновым – не со мной было! Теперь – со мной. Вот боль, вот болит зуб, допустим, или я не знаю что, но что-то болит. Я нелогично, но ты понимаешь?..

Васильев качнул головой – нет, он не понимал.

– Не так, не боль – неправильно любовь сравнивать с болью. Нельзя. Ну, там, как тебе сказать, ну, боль можно прекратить, выпить таблеток, допустим. Мы же знаем – она или кончится, или мы умрем. Я все время смотрю на тебя, тебя нет в комнате, ты ушел наверх, к себе, но я как будто искоса сморю – ты всегда есть. То есть не смотрю, а представляю, что ты там делаешь, прямо это вижу, как экстрасенс, понимаешь? Вот мы с тобой уже больше чем полгода, ты вот уезжал в Киев, играл с этими… «Машина времени», а я места себе не находила, меня кидало из стороны в сторону. Почему? То так думаешь, то так. И вот ты рядом, приехал, ну, понимаешь, из болезни можно выйти, можно решить, договориться с собой и от чего-то отказаться, сесть на диету, что ли. Но как выйти из любви? Приказать себе? Не любить – и все? Но также невозможно, так не бывает!

– Ты о чем? О любовном сомнении? В тебе появляется сомнение, когда я уезжаю? Или о сроке договора? Он не обсуждается.

– При чем тут договор! Почему ты все время говоришь о договоре?! Я о том, что чувствую! Я чувствую! Ты понимаешь?

Васильев понимал. Он так же, как и она, видел, что эта его любовь, начавшаяся, может быть, как игра, как порыв (в его мужской жизни такого было немало), постепенно вырастает во что-то иное, незнакомое, к чему не был готов, – ощущение обрыва, странное предчувствие самого последнего, окончательного.

Он думал, что вот так «работает договор», составленный им. Может быть, думал он, от тех слов, закрепленных на бумаге, исходит это новое ощущение трезвого чувства.

Мысль Ту, что из любви нельзя выйти, что каждая секунда находится там, что любовь нельзя прекратить никаким усилием воли, он воспринимал, как обычную женскую ловушку «про вторую половинку», про нерасторжимость возникшего союза до конца дней. Васильев слышал это не раз, сам в молодости был грешен, поддерживал, верил в миф, но вот Ту однажды сказал: «Всюду половинки, ни одного целого человека». Теперь ему хотелось дожить до подлинной привязанности, а она, в его понимании, состоит не в бесспорном удобстве жизни вдвоем, не в том, что кто-то наверху соединил его с ней, сделанной из ребра по образу и подобию, и под страхом греха держит, а в том, что ты уверенно скажешь сам себе: «Это моя женщина, это мой самый лучший, окончательный выбор, и когда-то так должно со мной случиться».