Книга Обще-житие - Женя Павловская

Принарядившиеся в красное, синее, желтое и зеленое свекровь и невестка из какого-то колхозного штата взволнованно галдят — излагают подробности. Здоровый дебил, сын и супруг, сонно наблюдает. Моложавая, разбитная свекровь, сызнова вспомнив, как было дело, взвизгивает и рвется к монументальной невестке. Дебил ухмыляется. Ведущий разводит дам, как рефери. Аудитория в экстазе. Как биолог (честное слово, поверьте, была неплохим биологом) подсознательно фиксирую — прямохождение, относительно членораздельная речь, надбровные дуги и челюсти, что и следовало ожидать, великоваты…

Я — Динка Гинзбург, московская девочка. Я — Дина Михайловна, нищий старший научный сотрудник. Я — Дайана Гайнзбург, мелкий клерк из нервных этнических меньшинств. Я — Двойра Моисеевна по бывшей «зеленокожей паспортине», которую избегала показывать из-за имени. Кто кинет в меня камень? Попадет в себя, между прочим.

Ничего нет грустнее и слаще этой сигареты — маленькой огненной точки в конце длинной и косноязычной фразы дня. На балконе я посадила табаки — вечерами они разжимают зажатые днем красные, как у новорожденного, щепотки и выпускают аромат — закрой глаза и… подмосковная дача, чай с малиной, секретное ведение лживого девчачьего дневника, выход одеревенелой походкой на пляж в первом взрослом купальнике с бюстгальтером, тайная любовь к погодкам Алику и Коське Белодворским — сразу к обоим. Коська был уже в пятом классе, носил настоящие джинсы и потрясающе свистел в два и в четыре пальца. Колотилось и падало сердце, когда его старший брат Алик с зачесанными назад белесыми волосами, пригнувшись, шпарил мимо нашей калитки на велике.

Может, мой ночной мотоциклист и есть сублимация того велика? Ой, не умничай, мать! Страсти по Фрейду в исполнении сельской самодеятельности!.. И Юльки еще нет, хоть бы позвонила, паразитка! Ей, бедняжке, тоже, надо понять, непросто. Стесняется моего английского — буквально каменеет, когда я со своим нечерноземным акцентом пытаюсь пообщаться с ее подругой. Страдает, когда, по-российски изукрасившись, иду на родительское собрание. Позорище я ее. Срам неизбывный.

Все правильно! Это мне воздаяние. Как я сгорала от стыда, когда добрая толстая бабушка Хая, перевалившись грудью через подоконник, звала меня домой со всеми своими местечковыми словечками и завываниями: «Диночке-е-е! Кум цу мир! Супчик кушать хоче-е-ешь, тохтерл?»! Весь двор покатывался с хохоту, и Эдька-волейболист тоже. Немедленно умереть, исчезнуть, не жить, испепелиться мне хотелось тогда. Почему те, кто меня любит, какие-то стыдные, несильные, некрасивые, бедные, смешные? Заткнись ты, бабка, со своим поганым супчиком!!!

Ненавидела бабушку Хаю? Признайся! — Ну нет! Что вы! Только вот в такие моменты, может быть. Но, сказать по правде, стеснялась. Даже подло хихикала вместе с Нинкой, Вовиком, Лялей и Эдькой-волейболистом, когда она, выйдя на середину двора, на своем самодельном русском картаво и громогласно (вы замечали? — на чужом языке всегда говорят громко, как с глухими) объясняла водопроводчику драматические подробности засорения унитаза или рассказывала дворничихе Серафиме обо всех своих пятерых детях. Мне хотелось отгородиться от нее, отмежеваться. Нинке, Вовке, Ляле и Эдьке я была безразлична, но как я желала быть с ними, быть такой же, быть своей! Прости меня, бабушка Хая! Я приняла твою ношу. Нелегкая.

Вместе с ночным дьяволом-мотоциклистом с яростью и болью побеждаю тебя, воздух этого города; я ударяюсь в тебя, как в стену, ты рвешься тугим коленкором и срастаешься вновь, чтобы наотмашь хлестать меня по лицу. Я, задыхаясь, хватаю тебя зубами, зло выплевываю. Это я мчусь во тьме над землей, мне вольно и не страшно. Реви, мотор! Жарь, прожектор! Ничего, ничего, Америка, потерпи — завтра днем ты меня обязательно победишь! И моя дочь станет твоей.

Не сердитесь, добрый доктор МакКорвик — я все равно в четверг пойду в клинику и сделаю аборт. Борька ничего не знает и не узнает, он ассимилируется и устает. У меня была бы еще одна девочка.

Культурный шок

Пользовайтесъ нашим сервисом в уюте вашего дома!

Из рекламной передачи русского радио

А что у вас, ребята, в рюкзаках? А в рюкзаках у нас русский язык. У кого великий, у кого только свободный, у иных со страшной силой могучий. Чем мы по мере сил стараемся благодарно поделиться с иноязычной массой, закосневшей в своем невнятном английском.

Культура вещь конвертируемая, процесс конверсии вызывает шок. Вы нам от своего компьютерного стола американский шок, мы вам, на здоровье — от нашего обеденного. Чем богаты… другого не имеем.

Впрочем, не мы, эмигранты восьмидесятых, оказались первыми дарителями. Еврейская эмиграция начала прошлого века, влившая гигантскую дозу адреналина в американскую экономику, сделала англосаксам дополнительные маленькие презенты в виде, например, слова «блинцес» (в местном кулинарном воплощении не вполне блины, но явное намерение имеется), также навязала и другие идишские слова, которые я, по печальному незнанию языка предков, не могу вычленить из местного наречия. Но понимающие люди говорят, что да, полно-таки.

Одна чистенькая американская старушка из Нью-Йорка — засушенный цветок душистых прерий — рассказала мне, как в далеком детстве она спела в школе какую-то забавную песенку.

— Откуда ты узнала эту песенку?

— Бабушка научила.

— Врешь, врешь! — на месте уличили ее подружки. — Ведь бабушки-то по-английски не говорят!

Московский математик, желая приобщить своего американского коллегу к начаткам российской культуры общения, объяснил ему, что обычным и пристойным ответом на научные или деловые предложения является непереводимое на английский словосочетание «менты будут против», после чего, добившись внятного произношения, счел свой культурный вклад достойно выполненным и отбыл из Массачусетса профессорствовать в Северную Каролину.

В первые годы эмиграции, скучая среди других соотечественников в коридоре госпиталя, наблюдала такую, несущую, впрочем, полезные сведения, сцену. По коридору, крылато раздувая полы халата, быстро, но сохраняя при этом значительность облика, шагал врач. На полшага сзади его сопровождал некий медицинский сотрудник латиноамериканского вида. Узрев нашу, легко определяемую на глаз компанию, он показал пальцем на доктора и, интимно подмигнув, с приятным акцентом сказал: большое говно!

Как мне потом доверительно поведали сотрудницы службы перевода (каковую в панике от нашествия «наших» завели в госпитале), этого способного малого не только быстро обучили произносить «говно» и «большое говно», но и внятно растолковали значение этих обиходных характеристик. С тех пор, тепло и сочувственно относясь к русскоязычным пациентам, парень регулярно и бескорыстно информировал их о профессиональных качествах медиков.

Русские, работая в местных фирмах, имея американских друзей вплоть до родственников, как ни крути, сохраняют то, что здесь называют популярным, но не поддающимся определению термином «русская ментальность». Въедливая вещь. Но вот что поражает: опасно близкий контакт американца с русской культурой и языком необратимо искажает и даже разрушает его внешний и внутренний облик. Не исключаются даже легкие изменения в физиологии.