Книга Братья Берджесс - Элизабет Страут

О том, что мальчик теперь живет в Швеции у отца, Абдикарим узнал от Маргарет Эставер, и от радости у него потеплело в груди.

– Хорошо, очень хорошо, – сказал он священнице.

Потом он по несколько раз на дню вспоминал об этом, и радостное тепло каждый раз возвращалось.

– Да, хорошо. Все хорошо сложилось. Фийкан ксаалад, – с улыбкой произнесла Маргарет Эставер.

Они стояли на тротуаре возле ее церкви. В цокольном этаже был устроен пункт раздачи благотворительной помощи. Два раза в неделю сюда приходили малоимущие, в основном сомалийки-банту, и выстраивались в очередь за крупой, печеньем, картошкой, кочанами салата и детскими подгузниками. С ними Абдикарим не общался, но если видел Маргарет Эставер, то подходил к ней поговорить. Она понемногу учила отдельные сомалийские фразы, и Абдикарима умиляла и трогала ее готовность произносить их, не боясь ошибиться. Глядя на нее, он решил продолжать осваивать английский.

– А вернуться мальчик может? – спросил он священницу.

– Да, конечно. Более того, ему необходимо вернуться к суду за мелкое хулиганство. Иначе у него будут проблемы. – На лице Абдикарима отразилось замешательство, и Маргарет перефразировала: – Он должен быть здесь в назначенный день суда.

– Объясните, пожалуйста, – попросил Абдикарим и, выслушав, поинтересовался: – А что нужно сделать, чтобы и это обвинение с него сняли?

– Обвинения со стороны федеральной прокуратуры не были предъявлены, поэтому их не потребовалось снимать. Но те обвинения, которые ему уже предъявили, должен снять окружной прокурор. Не знаю, возможно ли это.

– А выяснить можете?

– Я попробую.

Дни Абдикарима проходили в его кафе или на улице перед входом за разговорами с приходящими туда мужчинами. Уже заметно потеплело, и можно было дольше оставаться под открытым небом, так что они предпочитали собираться на улице. Одна семья, два года прожившая в Ширли-Фоллс и измученная тоской по родине, в феврале собрала вещи и вернулась в Могадишо, где продолжались бои. От них долго не было вестей, и вот то, чего все боялись, подтвердилось: вся семья погибла. На прошлой неделе повстанцы обстреляли здание правительства, президентский дворец и министерство обороны, где базировались эфиопские войска. Эфиопцы начали стрелять в ответ – яростно, варварски, без разбору. Убили больше тысячи людей, перебили даже домашний скот.

Вести с родины доходили по мобильной связи, через Интернет, доступ к которому можно было получить в библиотеке Ширли-Фоллс, а еще из ежедневных радиопередач из Гарроуэ, столицы Пунтленда, на коротковолновой радиостанции 89,8 FM. Мужчин волновало и то, что Соединенные Штаты поддерживают Эфиопию. Неужели все это случилось без ведома президента и ЦРУ? Неправда, что Сомали укрывает террористов. Ислам – мирная религия, и мужчины, собравшиеся у кафе «Могадишо», обсуждали произошедшее со стыдом и обидой.

Абдикарим слушал мужчин и разделял их чувства. Но, вероятно, оттого, что он постарел, в сердце его, кроме тревоги и обиды, поселилось еще одно, очень личное чувство – если не надежда, то ее родная сестра. Их родина страдает от болезни, бьется в судорогах. Те, от кого они ждали помощи, проявили себя коварными предателями. Но в будущем – хотя Абдикарим и понимал, что сам он до этого дня не доживет – Сомали вновь станет сильным и справедливым государством.

– Поймите! – сказал он мужчинам. – Из всех африканских стран в Сомали позже прочих появился Интернет, но уже семь лет у нас самый высокий прирост количества пользователей. У нас самые низкие тарифы на сотовую связь. Нужны доказательства того, что самолийцы – умный народ? Да вы посмотрите на улицу!

Сомалийский малый бизнес в Ширли-Фоллс действительно рос и развивался. Только за зиму по соседству с Абдикаримом открылось бюро переводов, еще два кафе, салон связи и курсы английского языка.

Но мужчины не стали слушать. Они хотели домой. Абдикарим хорошо понимал их. Однако как с приближением весны каждый день становился длиннее, так и в душе Абдикарима возник и расширялся просвет, и он уже ничего не мог с этим поделать.

3

Жизнь Пэм была расписана по минутам – встречи, дела, вечеринки, гости у детей; в общем, как она говорила своей подруге Дженис, на размышления времени не было. Но когда у нее началась бессонница, времени на размышления стало предостаточно, и она буквально сходила с ума. Дженис сказала, что это все гормоны. Сдай анализы и начни принимать таблетки. Но Пэм и так успела напичкать себя пугающим количеством гормонов, чтобы забеременеть. Зачем усугублять риск? Так она и лежала ночами без сна, временами даже находя в этом странное умиротворение. В теплой темноте под лиловым одеялом, цвет которого был неразличим, Пэм чувствовала, как ее окутывает нечто успокаивающее, пришедшее из времен ее юности. В памяти всплывали разные эпизоды жизни, казавшейся поразительно длинной, и Пэм тихо удивлялась тому, как много жизней может уместиться в одну. Она не могла бы назвать их, они сохранились в памяти скорее в форме картинок и ощущений – школьное футбольное поле осенью, щуплый торс первого бойфренда, невероятная теперь невинность – и сексуальная невинность как самая малая ее часть. Разве можно дать определение робким, искренним, пронзительным надеждам юной девушки в маленьком провинциальном городке в штате Массачусетс много лет назад?.. А потом был кампус Ороно и Ширли-Фоллс, и Боб, и Боб, и Боб, и первая измена (вот тогда-то от невинности ничего не осталось, и пришла жуткая свобода взрослости и все ее последствия), а потом новый брак и сыновья. Ее мальчики. Простая и пугающая мысль: ничего не складывается так, как ты ожидаешь. Переменные слишком значительны, детали слишком различны, и жизнь представляет собой поток трансляций тайных желаний сердца в незыблемый физический мир – где находится лиловое одеяло и тихо похрапывающий муж. Иногда в попытках разобраться во всем этом Пэм представляла, что встречает своего школьного бойфренда – сейчас, в кафе недалеко от дома престарелых, где живет ее мать. Он сидит, к примеру, опираясь на стойку, и молча смотрит на нее внимательными глазами, а она ему объясняет. Вот, случилось так, так и так. Конечно, она не сумела бы рассказать все как было. Невыразительные слова падали и падали и как попало рассыпались по бескрайнему полотну жизни, со всеми его узелками и складками. Какими словами раскрыть перед ним то, что было ею пережито? То, что пережил он, ее совсем не интересовало. Как ни ужасно, Пэм могла легко себе признаться, одна в лиловой темноте: ее не интересовало ничье прошлое, кроме своего; лишь свои воспоминания хотела она трогать, перебирать, ворошить и поглощать.

Разум ее уставал и истощался.

Она гнала от себя мысли о матери в доме престарелых – похожей на скелет с затуманенным взглядом. Пэм шептала ей: «Мама, мама…», но мать не узнавала ее. Пэм поворачивалась на другой бок, прижимая к себе одеяло, и старалась не думать о двух (юных) мамашах в школе, которые вечно задирали нос, когда она пыталась завести с ними разговор, ожидая, когда у детей закончится последний урок. Почему они ее невзлюбили?