Книга Моя война с 1941 по 1945 - Алексей Фёдоров

Неопытность!

Это было 2 июня 1942 года. Солнце ласково пригревало. Я целый день шёл, напевая песни, заходя в деревни, чтобы попросить поесть. Немцы не обращали внимания на оборванного крестьянского парня. Таких в тех местах тогда было полно.

На второй день я встретил на дороге трёх девушек, с которыми дальше пошли вместе. Полюбопытствовал откуда и куда. Они отвечали нехотя и неопределенно. Разговор не клеился. Тогда я рассказал им о себе, о своих военных злоключениях, и через некоторое время мы были с ними на вполне дружеской ноге. Как выяснилось, моими попутчицами были работницы райкома комсомола города Славянска. Они пробирались к фронту. С ними мы шагали два дня, а на третий пришли на хутор Заря, где остановились в крайней хате. В ней жил старик со снохой – сын погиб. Наутро девушки пошли дальше, а я по просьбе старика остался на несколько дней, чтобы вместе с ним починить крышу, да и в обстановке надо было сориентироваться.

Старик, кряхтя, помогал мне снизу указаниями, подавал солому, успокаивал плачущего внучонка и ругал сноху, которая нарумянилась и открыто ждала прихода немцев. Отдыхая, мы со стариком курили сушеные листья. Вдруг на дороге показался путник. Он шел из деревни, и было ясно, что это – мешочник. Увидав нас, подошёл, дал закурить махорки и сказал хозяину: «Ты мне, старик, береги хлопца, а ты, – обратился он ко мне, – сбегай вон в ту землянку. – Он указал на ту сторону ручья. – Спроси Николаева. Когда он выйдет к тебе, скажи ему „3—15“. Он тебе всё расскажет».

Таинственность пробуждает надежду. Я помчался к землянке, вырытой у воркующего рядом ручья. Дверь открыла молодая женщина. Я спросил Николаева. «У нас таких нет», – ответила она. Но, услышав возню за дверью, я громко сказал: «3—15». Сразу же ко мне вышел высокий мужчина средних лет. «Проходи. Ты откуда?» Я ему рассказал о встрече с мешочником.

Он поделился со мной доступной ему информацией. Час назад к нему явился парень из города и сказал, что завтра в четыре утра сюда прибудет автомашина с оружием, и на ней мы постараемся пробраться к линии фронта. Пароль для сбора – «3—15». Что это – правда или провокация – я не очень понимал. Решил ждать. Человек в землянке сказал, что в одном из домов живут ещё хлопцы. Более того, на хуторе находился и бежавший из плена дивизионный комиссар.

Я пошёл по хутору, нашёл дивизионного комиссара, мы с ним обсудили ситуацию. Выяснилось, что и он толком ничего не знает. Я нашёл ещё двоих молодых ребят, которые тоже с нетерпением ждали утра. Вместе с ними мы забрались на сеновал и там проспали до тех пор, пока рано утром, часа в три, нас не разбудила хозяйка. Она дала нам лепёшек и посоветовала забраться на чердак школы. Мы так и сделали. Устроившись поудобнее, стали ждать, до боли в глазах всматриваясь в дорогу. Четыре часа, пять часов, шесть – никого. В седьмом часу раздался конский топот. Мы прильнули к щели и увидели, что на хутор вступает немецкая часть. Вот тебе и «3—15»! Это был карательный отряд. Дождались. Спешно эвакуируемся. Посреди поля в пшенице я зарыл паспорт и военный билет, которые захватил из дома, когда шел 16 октября 1941 года в школу, где формировался коммунистический батальон Первомайского района. Тогда в спешке документы у нас не забрали, и они так и оставались у меня. Как мне тогда казалось, я хорошо запомнил место захоронения своих бумаг и, убедившись, что смогу найти их даже спустя время, двинулся на восток. Мне надо было попасть в так называемый Теплинский лес, о котором слышал, что он находится на берегу Донца. Говорили, что там будет легко переплыть реку.

К вечеру я был в селе, расположенном километрах в пяти от Донца. Зашёл в первый попавшийся дом, и оказалось, что там жила молодая женщина, которая встретила меня очень тепло и сердечно. Излишне тепло и излишне сердечно. Она рассказала, что в деревне немцы, но их, мол, не надо бояться. Довольно долго уговаривала меня остаться у неё. Говорила, что зарыла пудов 20 подсолнуха, у неё много сала, мёда. «Будем жить хорошо, – убеждала хозяйка. – Отец у меня хороший. А муж погиб. Если уйдёшь, тебя тоже убьют. Всё равно не перейдёшь Донец. Конца войны дождёшься у меня, будешь как сыр в масле».

Я никак не мог согласиться. Сердцем я был в Москве, там мой сын, семья, друзья. И я пошёл дальше.

…Ночь. Тихо и медленно иду, пытаясь найти тот самый Теплинский лес, а его все нет и нет.

Мне уже стало казаться, что он начинается за каждым поворотом. Или вот тут, за этими кустами – вот он, лес… Нет, ничего подобного.

Дело к утру. Зарываюсь в кусты. Когда рассвело, соображаю, что я забрался в кусты около села, в котором полно немцев. Очень хочется есть. Рядом женщина мотыгой обрабатывает землю. Ползу к ней. «Тётка!» Она вскрикивает, поворачивается ко мне и, увидев, ещё больше пугается.

– Чего тебе, милый?

– Где Теплинский лес?

– Вон, милый, вон. Он километрах в трёх отсюда, – она показывает на юго-запад.

– Принеси мне поесть.

– Сейчас, милый, – она забирает мотыгу и охотно идёт домой.

Я отхожу в сторону по разрыхленной земле и по канаве отползаю дальше. Мне видна вся деревня, я даже вижу немецких солдат…

8

Около часа я дожидался эту женщину. Наконец она появилась в сопровождении двух немцев, показала им пальцем на то место, где мы с ней стояли. Немцы огляделись и увидели мои следы на рыхлой земле. По следам добрались до меня. Наган в живот, обыскивают, по-русски говорят плохо, один из них находит справку, забирает в карман. Идём в деревню, к нам присоединяется её староста. Он уговаривает меня не воевать, ругает за попытку перебраться через линию фронта и говорит, что я должен быть благодарен его жене за то, что она выдала меня немцам. А село, как хорошо помню, называлось Богородичное.

Меня привели в штаб. Офицер устроил краткий допрос. Кто, куда, откуда, зачем? Говорю, что иду из окружения, пробираюсь к своим. Переводчик – чех – пытался меня переводить.

– А почему в штатском? – спрашивает офицер. – Шпион?

Он рисует на обратной стороне пачки папирос «Казбек» виселицу, показывает мне – «шпион, капут». Тогда чех вспомнил о справке. Достает её, читает и переводит. Лейтенант что-то сказал, замахнулся на меня стеком, но не ударил. «А если бы тебе удалось перебраться к своим, разве ты не рассказал бы, что видел здесь?» – спрашивает он меня. Я ответил, что воинская дисциплина обязывает меня всё рассказать. Он спросил меня ещё о чём-то, но на некоторые вопросы я отказался отвечать. Ко мне подошли два солдата и вывели из хаты. На выходе я услышал по-немецки: «Сегодня вечером» (Heute Abend). В воспалённом мозгу сразу же возникла мысль, что сегодня вечером меня повесят. «Бежать, скорее бежать!»

И когда оказываюсь в крестьянском бомбоубежище – землянке – тут же начинаю копать, пытаясь найти выход на волю, но в тишине раздались ровные шаги часового, и я понял, что пытаться бежать просто бессмысленно. Трезвое осмысление ситуации успокаивает. Хочется пить. Открываю крышку над выходом, часовой равнодушно смотрит на меня. Прошу воды. Рядом – кухня. Повар, оглянувшись по сторонам, прячет буханку хлеба под фартук, подходит и бросает мне. Кричит по-русски: «Спать, спать!» – закрывает отверстие и наваливает на доски камень. Мне хочется пить, а дают хлеб. Правда, через некоторое время я почувствовал и голод. Буханка исчезла в мгновение ока. Часа через три отваливается камень и над выходом появляется офицер, но не тот, который допрашивал. Улыбаясь, он предлагает мне выйти из моего заточения. Вылезаю. Неподалеку от моей ямы – небольшая поляна с тремя еще свежими пеньками. На двух расположились два офицера, на третий предлагают сесть мне. Протягивают чашку кофе. Я быстро и с удовольствием пью. Наливают ещё. Молча разглядывают меня. Я пью ещё и ещё. Спрашивают: напился? Отвечаю – да. Просят удалиться в землянку.