Книга Последний властитель Крыма - Игорь Воеводин

[…] Белое движение, создание белой армии возможно только при вооруженной интервенции иностранцев, без этого ни веры, ни надежды у белых нет. Интервенция же при «компенсациях», безусловно, расколет белых и при известных условиях из них можно оторвать большое количество специалистов, которые охотно пойдут в Красную Армию. […] Влиятельные лица у белых и очень вредные теряют популярность. Необходимо окончательно подорвать к ним доверие (путем печати).

Теперь же необходимо подорвать доверие к возможным крупным деятелям белых – Николаю Николаевичу, Кириллу Владимировичу.

Лучшая пропаганда – письма с Родины.

Для офицеров, инженеров и бывших деятелей репатриация не может идти стихийным путем, необходима особая организация. ЦА ФСБ РФ Ф 2 Оп. 1. Д. 310. Л. 11–17. Заверенная копия.[6]

29 октября 1921 года, Москва, Кремль

– Разрешите, Владимир Ильич? – Дзержинский редко пользовался своим правом заходить к Ленину без доклада, но случай был исключительный.

– Определенно у меня для вас подарок к 4-й годовщине. – Лукаво улыбаясь, Дзержинский уселся у П-образного стола.

Ильич, сидевший во главе, затеребил золотую цепочку от часов, продетую в пуговичное отверстие жилета. Он даже заерзал.

– Ну, что там у вас, батенька? Да говорите же!

– Кажется, константинопольские переговоры подходят к концу и мы можем ожидать гостей, – продолжая улыбаться, промолвил Дзержинский.

Ленин в волнении выскочил из-за стола и зашагал вдоль стены кабинета по мягкой ковровой дорожке.

– Да это же архиважно, батенька! Архиважно! – повторял он, в волнении теребя мягкую бородку. – Заманить в сети такую фигуру, как Слащов, – это значит расколоть белых окончательно! Награды, батенька, награды всем участникам операции – всенепременно. А вам… Хотите, Польшу подарю? Ну, Польшу хотите?

Дзержинский понял, что Ильич опять не в себе. Впрочем, эти кратковременные выпадения из реальности ничего не значили. Даже наоборот, помогали понять, куда вскорости качнется высыхающий маятник его половинчатого гения.

«Значит, Польша – это только вопрос времени… В таком случае лучше самому стать наместником исторической родины, чем отдать ее какому-нибудь еврейчику с мессианскими фантазиями, – размышлял Феликс Эдмундович, – да и приятно, канальство, когда все эти ясновельможные паны и пани поползут ко мне на коленях… Все-таки ВЧК такого почета, как наместничество, не дает»…

– Хочу, Владимир Ильич! – громко ответил он.

– Забирайте, батенька, забирайте… Да! – остановился он. – А как же мы назовем нашу грандиозную аферу, если Слащов все-таки приедет?

– Операция «Трест», – сказал Дзержинский.

– Хорошо, звучно. Тем более большинство спецов у нас сейчас и сидят по всевозможным главкам и трестам… Хорошо! – одобрил Ильич. – Вы уж встретьте дорогого гостя, как подобает, – лукаво улыбнулся он, и Дзержинский, поклонившись и продолжая улыбаться, вышел.

«Польская худая свинья, – подумал Ленин, когда председатель ВЧК повернулся спиной. – Ишь, в цари метит… Ничего, недолго тебе радоваться, надо поторопить этих, в лаборатории, с их бациллами…»

«Недоумок калмыцкий, выродок, пся крев, ублюдок, – думал Дзержинский, идя по коридору. Улыбка соскочила с его лица сейчас же, как только он повернулся спиной. – Ничего, недолго тебе радоваться! Надо поторопить эсеров, пусть подберут какого-нибудь идеалиста местечкового, и пора кончать…»

21 ноября 1921 года, Истанбул, Турция

Из заявления Я. А. Слащова к офицерам и солдатам Русской армии, опубликованного всей эмигрантской печатью:

«В настоящий момент я нахожусь на пути в Крым. Все предположения, что я еду устраивать заговоры или организовывать всех повстанцев, бессмысленны. Внутри России революция окончена. Если меня спросят, как я, защитник Крыма, от красных перешел теперь к ним, я отвечу: я защищал не Крым, а честь России. Ныне меня зовут защищать честь России, и я еду выполнять мой долг, считая что все русские, военные в особенности, должны быть в настоящий момент в России».

30 августа 1919 года, Москва, кафе «Стойло Пегаса»

…Я лучше в баре блядям буду

Подавать ананасную воду!

Широкоплечий с бритой головой человек сошел с крохотной эстрады. Бешеные аплодисменты прорывались к нему в круг света сквозь завесу табачного дыма и пьяную мглу. Какая-то худая, как карман после попойки, и черная, как похмелье, девица с немытыми патлами повисла на поэте, истерично крича:

– Вы демон, демон! Уведите, умчите меня!

Широкоплечий стряхнул ее с себя, как оморок, причем девица чуть не рассыпалась, упав в толпу, но продолжала верещать коростелем:

– Демон! Демон!

Кучерявый золотым руном поэт, сидящий поодаль, помотал головой, силясь смахнуть, преодолеть пьяную немочь. Все тонуло в угаре, какие-то свиные рыльца почтительно улыбались и кланялись из тумана, все визжала и визжала та сисястая, которую лучше, и кокаин, как соль, просыпался по столу – к несчастью, к несчастью…

Кабак был полон. Все, что извергала из себя Россия в революцию, вся та интеллигентская сволочь, что нарывала на ее теле красно-белесыми гнойниками, отчего страну трясло и лихорадило, оказалось, так до конца и не излилась мутным гноем, а уцелела в пламени братоубийственной войны, и теперь, вороньем слетевшись на этот островок безумия среди моря крови, вновь, сочась слизью своих потуг, отравляя все вокруг миазмами своей похоти и претензий, требовала места под солнцем.

– Ты готов сегодня? – Хари вмиг куда-то улетучились, растворились, и из мрака перед поэтом явилось длинное лицо с черной в кольцах бородой, с глазами-кинжалами. Во рту поэта враз пересохло, и он опрокинул в себя еще стаканчик самогона.

– Ты что, прямо из преисподней? – одними губами, враз осевшими связками еле выталкивая звук, пробормотал поэт.

– И свожу туда тебя… На экскурсию, на экскурсию! – захохотал чернобородый. – Пока на экскурсию…

– Изыди! – попытался перекреститься поэт, но не смог – то ли пьяная рука отказалась повиноваться, то ли остановили ее глаза-кинжалы соседа, враз отняв силу мышц, парализовав их смертным ужасом, то ли просто позабыл, как это делается.

– Ты сегодня больше не пей… – сказал тот, – а то не проберет… Так ты готов? – возвысил он свой низкий голос, и потерявший остатки воли поэт только кивнул:

– Готов…

Ах, к несчастью, к беде просыпался сегодня по грязной скатерти в футуристических квадратах кокаин из пузырька-солонки! Ах, зачем, зачем все это, не мучьте меня, отпустите, ведь душа еще жива, жива, и стонет, и тихо скулит потерявшей своих кутят рыжей сукой на углу между булочной и участком, прямо напротив кабака, одесную от храма… какого же храма, Господи? А Спаса на крови, на крови, голубчик, проходи, проходи, много вас, на всех не наздравствуешься…