Книга Песня для зебры - Джон Ле Карре

Я и по сей день не знаю, что с чем соотносилось. Вот, например, какого черта могли означать “самые лучшие легкие тачки болгарского производства”? Ракеты для установки в носовых обтекателях белых вертолетов? Спросите меня, что такое “серп”, или “трактор”, или “комбайн”, и я буду точно так же теряться в догадках. Не посетило ли меня тогда желание встать и выразить протест, как тот расхрабрившийся тщедушный коротышка в лондонской траттории? Ударить по столу своей кожаной папкой: “Нет, это мой долг. Хотя бы из уважения к себе. И я его выполню”? Если и так, я все еще пребывал в нерешительности, когда внутренняя дверь открылась и вошел наш досточтимый нотариус месье Джаспер Альбен в сопровождении Бенни, своего добросовестного телохранителя.

Джаспер распушил хвост. А ведь только утром он чуть ли не хвастался тем, что ему нечего предложить, кроме собственной продажности. Помню, меня еще удивило, почему это столь смелое и щедро финансируемое предприятие обслуживает такой сомнительный юрист. Но теперь перед нами предстал Джаспер, прекрасно вжившийся в свою роль. А дальше последовал спектакль, или, точнее, пантомима, поскольку звуковое сопровождение исторического момента, к счастью, почти целиком стерлось из моей памяти.

В лучах вечернего солнца, озаряющих покерную через французские окна, танцуют пылинки, когда Джаспер вынимает из своего объемистого портфеля две внушительные кожаные папки. На обеих начертано по-французски одно-единственное слово — договор. Кончиками пальцев он по очереди раскрывает их и, отступив на шаг, дает нам полюбоваться оригиналом. Уникальный, лишенный исковой силы документ прошит тесьмой и представлен в двух вариантах: творение Джаспера на французском и мой перевод на суахили.

Затем, как фокусник из мешка, Джаспер достает из портфеля старомодный станочек для печатей зерненого серого металла. Я снова наблюдаю за происходящим из какой-то параллельной реальности, поэтому станочек кажется мне соковыжималкой для апельсинов из буфета тетушки Имельды. За ним следует лист вощеной бумаги, на котором красуются восемь наклеек в виде красных звезд, как на гербе Советского Союза, только у этих лучей больше. По сигналу Филипа я встаю и подхожу к Джасперу, чтобы переводить его обращение к делегатам. Речь его невыразительна. Ему сообщили, заявляет он, что договаривающиеся стороны достигли согласия. Поскольку он не принимал участия в дебатах, а сложные сельскохозяйственные вопросы выходят за рамки его компетенции, он вынужден сложить с себя ответственность за техническую терминологию договора, каковую в случае разночтений должен будет прояснять суд. Я исхитряюсь ни разу не встретиться глазами с Хаджем, пока Джаспер излагает свою позицию.

Филип приглашает подписывающиеся стороны встать. Точно прихожане, идущие на причастие во время мессы, делегаты во главе с Франко образуют очередь. Мвангаза, как лицо слишком важное, чтобы стоять в очереди, маячит чуть поодаль вместе со своими приспешниками. Хадж, которого я по-прежнему упорно игнорирую, замыкает процессию. Франко, склонившись над моим текстом на суахили, начинает подписывать и вдруг отшатывается. Может, обнаружил что-то неподобающее, дурное предзнаменование? А если нет, отчего в его глазах вдруг блеснули слезы? Приволакивая раненую ногу, он разворачивается к Дьедонне, своему заклятому врагу, а отныне, на неопределенное время, — собрату по оружию. Его огромные кулачищи поднимаются на высоту плеч. Уж не собирается ли он разорвать новоиспеченного друга в клочья?

— Tu veux? — рычит он по-французски: ты хочешь, чтобы мы это сделали?

— Je veux bien, Franco[45], — робко отзывается тот, после чего двое мужчин сжимают друг друга в объятиях, да с такой силой, что я опасаюсь за ребра Дьедонне. Дальше начинается балаган. Заливаясь слезами, Франко подписывает договор. Дьедонне отпихивает его в сторону и наклоняется к документу, но Франко удерживает союзника за руку и снова лезет обниматься. Наконец Дьедонне ставит свою подпись. Хадж отказывается от предложенной ему авторучки и выхватывает из внутреннего кармана пиджака свой “паркер”. Даже не притворяясь, будто читает текст, он лихо подмахивает оба варианта — на суахили и на французском. Первым аплодирует Филип, затем к нему присоединяется и лагерь Мвангазы. Я честно хлопаю в ладоши вместе со всеми.

Наши дамы вносят шампанское. Все чокаются, Филип произносит несколько прочувствованных фраз от имени Синдиката, Мвангаза с достоинством отвечает в том же духе, я вдохновенно перевожу обоих. Меня благодарят, хоть и не слишком горячо. Во двор, к самому дому, подъезжает джип. Табизи с Дельфином уводят Мвангазу. Франко с Дьедонне застряли у дверей, переплетя руки на африканский манер и продолжая валять дурака, в то время как Филип пытается выдворить их и поторопить к джипу. А Хадж протягивает руку мне. Я пожимаю ее осторожно, боясь сделать ему больно и не понимая толком, что означает этот жест.

— Визитку не дашь? — спрашивает он. — Я подумываю открыть филиал в Лондоне. Может, найму тебя.

Порывшись в карманах пропитанного потом твидового пиджака, я вынимаю карточку: Брайан Синклер, аккредитованный переводчик, проживающий в брикстонском почтовом ящике. Хадж изучает ее, потом поднимает глаза на меня и смеется, но тихонько, ничего общего с привычным нам гиеньим хохотом. Слишком поздно до меня доходит, что он обратился ко мне на языке ши, на котором распинался перед Дьедонне на каменной лестнице у беседки.

— Если соберешься когда-нибудь в Букаву, черкни мейл, — как ни в чем не бывало добавляет он уже по-французски и выуживает платиновую визитницу из недр своего “Зеньи”.

Сейчас, когда я пишу эти строки, карточка Хаджа все еще стоит у меня перед глазами, пусть не физически, но она намертво запечатлелась в моей памяти. С золотым обрезом, размером сантиметров семь с половиной на пять. По внутреннему краю обреза изображены животные Киву из прошлого и настоящего: горилла, лев, гепард и слон, целая армия змей, сплетенных в веселом танце, — и ни одной зебры. Фоном служат алые горы с розовым небом над ними, а на обороте — силуэт девушки, танцующей канкан с бокалом шампанского в руке. Под полным именем Хаджа с королевской пышностью перечислены его специальности: сначала по-французски, потом на английском и на суахили. Ниже идут рабочие и домашние адреса в Париже и Букаву, еще ниже целая лесенка телефонных номеров. А на обратной стороне, рядом с танцовщицей, наспех нацарапан от руки адрес электронной почты.

* * *

Возвращаясь в бойлерную знакомым путем по крытому переходу, я с удовольствием отметил, что в традиционной спешке, свойственной заключительным моментам любой конференции, Паук с помощниками уже рассыпались по парку, демонтируя свои игрушки. Паук в кепке и стеганой жилетке, широко расставив ноги и насвистывая, сматывал электрический кабель на ступенях имени Хаджа. В беседке два типа в “алясках” торчали на стремянках. Третий стоял на коленях перед каменной скамьей. В бойлерной “схема метро” была повернута лицом к стене, провода смотаны и подвязаны. Магнитофоны уже спрятались в предназначенном для них черном ящике.

Посреди стола Паука стоял большой бумажный мешок для мусора, наполовину заполненный. Пустые ящики были выдвинуты, в точном соответствии с правилами Говорильни. Всякий, кто прошел школу мистера Андерсона, делается рабом его правил личной безопасности, начинающихся с того, что разрешается и не разрешается поверять близким, и заканчивающихся запретом бросать огрызки яблока в пакет с мусором (а то вдруг из-за них секретные материалы не сгорят полностью), — и Паук не исключение. Его кассеты были аккуратнейшим образом помечены, пронумерованы и вставлены в пазы соответствующих лотков. Рядом лежала тетрадка, где он регистрировал записи. Неиспользованные пленки в футлярах примостились на полочке над столом.