Книга Песня для зебры - Джон Ле Карре

И снова, уже в свете беспощадной реальности, я рассматриваю Мвангазу. Ореол седых волос — вероятно, работа парикмахера. А держится он так прямо из-за тугого корсета? Может, он, как Сид[43], мертвым привязан к седлу? Ханне он виделся в розовом свете ее идеалов, однако я, прозрев, читаю всю историю его жизни на изборожденном морщинами лице. Наш Просветитель — банкрот. Да, он проявлял мужество — взгляните на его прошлые заслуги. Он всегда был мудрым, усердным, верным и находчивым. Он всегда поступал правильно, но корона вечно доставалась кому-то другому. И все потому, что он оказывался недостаточно жестоким, или недостаточно продажным, или недостаточно двуличным. Но уж теперь-то он исправится. Будет играть по их правилам, хотя клялся никогда этого не делать. И вот уже корона, как ему кажется, совсем рядом, только руку протянуть. Так, да не так. Если ему вообще доведется носить ее, она все равно останется собственностью тех, кому он продался на пути к вершине. Все светлые мечты Мвангазы десять раз заложены и перезаложены. В том числе и иллюзия, что, когда он дорвется до власти, ему не придется платить по счетам.

Хадж опаздывает всего на пару минут, но для меня ожидание тянется целую вечность. Участники совещания открывают свои кожаные папки, и я следую их примеру. Внутри документ, который кажется мне знакомым. Ну конечно, когда-то в прошлой жизни я сам переводил его с французского на суахили. Вот они, оба варианта. Плюс десятка полтора страниц, заполненных впечатляющими цифрами и расчетами, отражающими, насколько я могу судить, далекое будущее: ожидаемые темпы добычи руды, затраты на транспортировку и складирование, валовые продажи, валовая прибыль, валовый обман.

Изучая содержимое папки, краем глаза я вижу, как Филип поднимает свою ухоженную седую голову. Он улыбается кому-то позади меня теплой, участливой, доверительной улыбкой. Крокодиловые ботинки шаркают по каменным плитам пола медленнее обычного, и мне становится дурно. Хадж входит неторопливо, пиджак расстегнут, видна горчичного цвета подкладка, все паркеровские ручки на месте, нафабренный локон более-менее восстановлен в прежнем виде. Негласное правило приюта требовало после порки являться к товарищам как ни в чем не бывало. Хадж явно руководствуется тем же принципом: руки в брюки, походка от бедра. Но я-то знаю, что каждый шаг причиняет ему невыносимую боль. На полпути к своему креслу он на мгновение останавливается и, поймав мой взгляд, ухмыляется. Передо мной лежит раскрытая папка, так что в принципе я мог бы рассеянно улыбнуться в ответ и вернуться к чтению. Но нет. Я смотрю на него в упор.

Какое-то время мы не сводим друг с друга глаз — понятия не имею, сколько это длилось на самом деле. Вряд ли секундная стрелка настенных часов перескочила больше чем на одно-два деления. Но он успел понять, что я все знаю, в чем наверняка и так не сомневался, я успел понять, что он знает, что я знаю, — и так далее. А если кому-то довелось наблюдать за нами, этот кто-то успел понять, что либо мы гомосексуалисты, охваченные взаимным влечением, либо нам обоим известно много лишнего, и тогда вопрос: откуда? Искры в его взоре заметно поугасли — неудивительно, если учесть, что ему пришлось вынести. Может, он хотел сказать мне: “Ты меня предал, сволочь”? Или, может, я упрекал его за то, что он предал себя и Конго? Сегодня, по прошествии стольких дней и ночей, которых с лихвой хватило для размышлений, я склонен считать это моментом осторожного обоюдного признания. Мы ведь оба зебры: я по крови, а он в силу образования. Мы оба слишком далеко ушли от своей родины, но так и не смогли стать частью другого общества.

Садясь на свое место, Хадж поморщился и тут же увидел белый конверт, выглядывавший из его папки. Он вытянул его двумя пальцами, понюхал, а затем вскрыл у всех на виду. Вынув из конверта листочек белой бумаги размером с почтовую открытку, явно распечатку какого-то текста, он быстро пробежал его глазами — не больше двух строчек, которые, надо полагать, в тщательно подобранных выражениях подтверждали согласие на его условия. Я думал, Хадж едва заметно кивнет Филипу, однако он не пожелал утруждаться. Просто скомкал листок и швырнул — с изумительной точностью, учитывая его состояние, — в фарфоровую урну, стоявшую в углу комнаты.

— В яблочко! — воскликнул он по-французски, и все снисходительно засмеялись.

Не буду подробно пересказывать дальнейшие утомительные переговоры, эти бесконечные банальности, с помощью которых делегаты любого уровня неизменно стремятся убедить самих себя, что они хитроумно защищают интересы своей компании (или своего племени), что они проницательнее собеседников. Работая на автопилоте, я тем временем приводил в порядок мысли и эмоции, а также всеми доступными способами — например, демонстрируя полное безразличие в отношении каких бы то ни было высказываний Хаджа, — предотвращал возможные подозрения в нашей с ним “моральной солидарности”, если употребить излюбленный термин инструкторов на однодневных семинарах. В глубине души меня терзало опасение, что Хадж страдает от внутренних повреждений, кровотечения или чего-то в таком роде. Впрочем, когда был поднят щекотливый вопрос об официальном окладе Мвангазы, я несколько успокоился на сей счет.

— Но мзе! — возражает Хадж по-французски, опять поднимая руку, как в школе. — При всем уважении, мзе, позвольте… — Я нарочно воспроизвожу его слова на суахили самым бесстрастным тоном, обращаясь к бутылке “Перье”. — Это же просто смешная сумма! Я хочу сказать, черт побери… — Он взывает к Франко и Дьедонне, как бы ища у них поддержки. — Неужели можно допустить, чтобы наш Искупитель жил в подобных условиях?! Как же вы будете есть, мзе? Кто будет оплачивать аренду вашего дома, счета за бензин, ваши перелеты, светские мероприятия? Подобные расходы должны покрываться из общественных фондов, а не с вашего счета в швейцарском банке!

Если Хадж и задел кого-то, показывать это было бы неприлично. Табизи и так сидит с каменным лицом, улыбка Филипа не меркнет, а у Дельфина и ответ от имени своего господина уже наготове:

— Пока наш любимый Мвангаза остается избранником народа, он будет жить по-прежнему, то есть на свою зарплату преподавателя, а также за счет скромных поступлений от продажи его книг. Но он признателен тебе за заботу.

Феликс Табизи, точно великан-людоед, превратившийся в мальчика из церковного хора, бесшумно обходит стол. Правда, раздает он не текст гимна, а шпаргалку, которую сам называет notre petite aide-mémoire[44], — таблицу соответствий, составленную для удобства читателей. Она поясняет, что подразумевается в реальном мире под понятиями “лопата”, “мастерок”, “киркомотыга”, “тяжелые и легкие тачки” и т.п. А поскольку данные приведены и на французском и на суахили, я могу передохнуть, пока переговорщики заняты философскими сравнениями.