Книга Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

стороны.

А на Красную Звезду, пожалуй, я имею полное моральное право.

26 марта

Все еще в Пено, ждем погрузки.

В свое время тут были немцы. Сейчас здесь глубокий тыл. Поселок, разделенный Волгой, вполне сохранился. Лишь два-три дома пострадали от бомбежек. Парикмахерша в городской парикмахерской, где я стригся, рассказывала: они живут в доме, под которым находится невзорвавшаяся авиабомба. Живут уже второй год на бомбе. И ничего! Быт войны. А скорее – русская беспечность.

Недалеко от Пено (Совинформбюро именовало его в свое время городом) находится деревня Кста. Мы проезжали ее. Деревня совершенно невредима. Население, от мала до велика, поголовно расстреляно немцами – якобы за связь с партизанами.

Ночью глухое завывание в небе, ожесточенный лай зениток, отблески орудийных вспышек. Третью ночь подряд прилетают немцы и пытаются бомбить где-то поблизости.

Говорят, вокзал в Бологом разбит. В последний раз, когда я проезжал Бологое, он был совершенно цел – огромное благоустроенное здание.

27 марта

Все еще в ожидании. Очевидно, нас перебрасывают на Брянский фронт. Колеблюсь, брать ли с собой Берту или нет. Москвитин яростно возражает – советует не делать такой глупости. Во многом он прав. Самое страшное на фронте не бомбы, а скука и зависимость от тупых и ограниченных людей. Если бы было место в 7-м отделе – я бы не задумывался. Хорошие, культурные ребята, интересная работа. Но машинистка там уже есть.

28 марта

По-прежнему бездельничаем. Поставили радиоприемник, слушаем музыку и сводки. Иногда врывается немецкая (на русском языке) пропаганда. Она довольно убога, но на дураков может подействовать. Споры на литературные и политические темы, анекдоты, вечером хоровые песни. Вчера устроили блины – взяли подболточную муку – пекла хозяйка. Сидели за самоваром, даже варенье из клюквы было, правда, без сахара. В соседнем «дзоте», где разместились Денисюк, Эпштейн, Бахшиев и др., яростно «забивают козла» – режутся в домино. Этот «дзот» прозвали «забойным». «Забойщики».

Почти у каждого из нас прозвища. Пантелеева зовут Великим, Весеньева – Интеллигентом, Прокофьева неизвестно почему окрестили Бурбоном, Левитанского – Мальцом, Эпштейна – Добрым Поселянином, Бахшиева – Могучим Стариком, Рокотянского – Ладожским Дьяком. Последнее прозвище удачно – в нем действительно что-то от дьякона. Я, с легкой руки Прокофьева, именуюсь Дед Данила. Всех, вплоть до Губарева и Цитрона, объединяет ненависть к редактору. Мы изощряемся в солдатском остроумии по поводу его взаимоотношений с Катей. Особенно неутомим великий остряк и трепач Москвитин. У него злой и острый язык, но человек он сердечный, добрый и отзывчивый.

29 марта

Кажется, мы застряли всерьез. Нет вагонов. С Пено должны отойти четыре эшелона. Всего под нашу армию отведено девятнадцать составов. Генералитет уехал в Москву на машинах.

Скучаем. Я хотел было писать свои фронтовые новеллы, но очень трудно. Отвлекает вечная толчея, разговоры, анекдоты. Трудно сосредоточиться. Да, признаться, и сама работа в армейской газете развратила меня как писателя. Еще год такой жизни – и совсем дисквалифицируюсь. Грустно, но факт.

Здесь, в деревне Издешково, где мы живем (Пено находится за мостом, на той стороне Волги), была расстреляна немцами известная партизанка Лиза Чайкина.

Эфир наполнен германской пропагандой. На всех языках – на французском, польском, эстонском, финском, украинском, русском, не говоря уж о немецком. Странно слышать чистый русский язык, на котором говорится о победах германской армии. Дикторы и дикторши – чистокровные русские, это чувствуется. Кто эти люди? Что заставило их работать на Гитлера, так нагло и хладнокровно лгать, опутывать, дурачить своих же?

Немецкая пропаганда сильна своей элементарностью и конкретностью. То, чего нам недостает. Мы, материалисты, по своей сущности больше идеалисты. Парадоксально, но факт. Геббельс знает, на что бить.

Мы учимся у немцев искусству воевать. Неплохо было бы поучиться у них и искусству пропаганды.

30 марта

Вчера получили посылки из тыла (ко Дню Красной армии). Одна пришлась на двух. Нам с Рокотянским достались: четвертинка водки, кусок жареного мяса, зачерствелые пряники и печенье, полотенце, вышитый носовой платок, самодельные конверты и бумага. Прислала домохозяйка Зубова из Челябинской обл. Ответили на ее письмо. Помимо чувства патриотизма, Зубовой, похоже, руководил и практический расчет. Пишет, что у нее четыре дочери, и просит поддерживать переписку. Женихи нужны.

И все же ощущение неловкости: зачем они шлют нам, отрывая от себя, еду? Ведь они живут голодней нашего.

Москвитин с Весеньевым ухитрились раздобыть в сельпо водку – четыре литра на всех. Вечером была попойка. По-русски грубо, скандально, нехорошо. Более всех были пьяны и шумели Прокофьев и Весеньев. Первый – обычно сдержанный, сердечный, добродушный и прямой человек – во хмелю оказался задирой и скандалистом. Сцепился сначала с Губаревым, потом с Весеньевым. Взаимный мат и оскорбления, обещание набить морду, и тут же пьяные объятья и поцелуи. Все истинно по-русски. Из соседнего «дзота» прибежал юный наш поэт Левитанский, с пьяными слезами на глазах стал рассказывать, что в Ташкенте пухнут от голода его старики, и клялся, если умрет мать – застрелит Карлова. Поведение редактора действительно возмутительное. Левитанский работает у нас восьмой месяц, в звании красноармейца, только на днях получил звание лейтенанта, но денег ему до сих пор не выплачивают. Мальчик совершенно лишен возможности помочь своим родителям хотя бы деньгами. Как поэт он подает надежды. Умный, острый, развитой, талантливый, хороший паренек.

Имя редактора произносилось со скрежетом зубовным. Пьяные Прокофьев и Губарев договорились, едва прибудут на новый фронт, поставить перед командованием вопрос о Карлове.

(Утром, конечно, об этом уже и речи не было.) До чего ж восстановил этот человек против себя буквально всех!

Пришла машинистка Елизавета Ивановна – пожилая, некрасивая, остро нуждающаяся в мужчине, довольно-таки нахальная, неумная, несчастная и жалкая, в сущности, женщина, которую все терпеть не могут. Скандал с Рокотянским. Он стал ее выгонять, она дала пощечину. Дьяк ответил тем же. Русские офицеры!

У нас совершенно атрофировано чувство уважения к женщине. В глазах советского человека женщина либо товарищ по работе (и тут пропадают все отличия и особенности, вызванные полом), либо самка. Рыцарство, даже в самой элементарной форме, неизвестно нам. Помочь женщине? Уступить ей место? Поднять оброненный платок? Для нас это странно, непонятно, дико.

Орали, матерились, бегали блевать. Раза два появилась хозяйка – простая женщина, пытаясь успокоить загулявших «начальников».

Я выпил немного – и вообще небольшой охотник до водки.

Сколько еще в нас азиатчины! За четверть века советской власти хамство стало всеобщим, коренным явлением.

Губарев, под пьяную руку, рассказал мне, что Карлов произносит мое имя, скрипя зубами и матерясь.