Книга Предрассветные призраки пустыни - Рахим Эсенов

Хырслан, ставший к тому времени известным богачом округи, дабы не прослыть профаном, подражал меценатствующим феодалам, собирал у себя дома местных поэтов, певцов, острословов. Они приходили с женами, дочерьми, которые усаживались особнячком в гостиной или собирались на женской половине дома, откуда слушали и смотрели все, что происходило у мужчин.

Обычно этими сборищами заправлял Черкез, а Хырслан, обзаведясь еще двумя большими духанами, торговавшими коврами и дубленками из каракуля, ударился в коммерцию, и ему, человеку далекому от поэзии, беседы местных поэтов и музыкантов казались суетой, а отнюдь не мужским занятием. Но под влиянием Джемал у него хватало ума не мешать Черкезу, с жаром отдававшемуся организации этих вечеров. Хырслану не хотелось выглядеть среди персов, боготворивших поэзию, музыку, белой вороной. Ведь это могло повредить его торговым комбинациям, сказаться на доходах.

Когда молодой управляющий приходил к хозяину выяснить какой-то вопрос, связанный с предстоящим вечером, приглашением гостей, Хырслан, отмахиваясь от него, говорил:

– Иди с Джемал советуйся, она ждет не дождется этих сопливцев… Сам шайтан не поймет этих пучеглазых шиитов.

Шел март, месяц весеннего равноденствия, сменивший суровую зиму теплыми дождями и бело-розовым половодьем садов. На полях растаял снег, и темно-серая земля, вдоволь насытившись влагой, источала белесые клубочки пара. Только на дальних макушках Копетдага еще виднелись белоснежные тельпеки. Юг веял теплыми ветрами. В небе повис звенящий журавлиный клин, устремившийся за горы, туда, где алыми маками пламенели Каракумы.

Джемал, запрокинув голову, долго, пока стая не скрывалась из глаз, следила за птицами и с неизбывной тоской и болью думала о доме… Но стоило увидеть Черкеза, боль становилась глуше, только кровь сильнее стучала в висках и какая-то теплая, нежная волна сладкой истомой разливалась в груди.

На вечере, созванном в честь отъезда Хырслана в Тегеран, Черкез допоздна пел свои любимые песни, читал стихи. Джемал тоже любила их, будто сложенные о ее неутоленной жажде, о недосягаемых чертогах любви, сотворенных, чтобы доставлять людям лишь одни страдания. Черкез пел на людях, но пел лишь для одной Джемал.

Ненадолго уезжал Хырслан. Однако эти дни промелькнут быстро. Они, как мимолетные облака, прольются дождем, не успеешь оглянуться – исчезнут, так и не утолив жажду земли. А потом? Чего она ждет? Ждет, когда стерпится – слюбится… Того, чего ждет Хырслан. Уйдут долгие, как вечность, годы, и она смирится, будет просто терпеть Хырслана рядом, даже со временем станет укорять себя: «Молодо-зелено… Ветер гулял в голове – вот и влюбилась в Черкеза». Нет! Нет! Лучше умереть, чем жить с Хырсланом! Придет старость – все пойдет прахом. Что станет с Черкезом? Он женится. На ком?… Кольнуло в груди, свело дыхание…

Джемал целый день не видела Черкеза. Он готовил в дорогу Хырслана, провожал его. Лишь к вечеру она услышала во дворе его мягкий голос, напоминавший садовнику, что перед окнами госпожи, то есть ее, Джемал, надо разбить еще одну клумбу с розами.

Появлялся Черкез по утрам озабоченный. Отдавал по хозяйству кое-какие распоряжения, советовался с молодой хозяйкой, писал деловые письма Хырслану.

Однажды Джемал, засидевшись с говорливой Рабией до позднего вечера, прилегла на тахту не раздеваясь. Ей чудился шорох чьих-то шагов. Проснулась, сама не зная отчего. Странно, что не испугалась вовсе. С вечера забыли закрыть окна. Теплый весенний ветер пузырился в легких ковровых портьерах. В сумраке просторной комнаты, напротив тахты, у белой стены четко вырисовывался силуэт Черкеза. Радость заполнила все ее существо. Она поднялась с тахты и, закинув косы за спину, бездумно вытянула вперед руки, пошла навстречу Черкезу. Юноша обнял ее, прильнул щекой к ее горячим губам…

В углу мерцал светильник. Ветер, гулявший по комнате, не мог задуть его огонек. Черкез терся щеками о ее лицо, грудь, руки. Они пахли материнским молоком, весенней степью, журчащей арычной водой… Ему хотелось выпить ее всю, без остатка…

Вернувшись из Тегерана, Хырслан не заметил или не хотел замечать перемен в молодой жене, сказавшейся больной в день его приезда. Хлопот у новоявленного коммерсанта был полон рот, его больше заботили доходы, проценты, чем непонятные причуды Джемал. Хырслану недосуг было уделять ей внимание, ибо в жизни придерживался лишь одного: обогащайся, а слава, признание, любовь женщины – все само придет.

В погоне за наживой он сам не знал покоя, не давал житья и Черкезу, часто посылая его по приграничным селам, чтобы скупать у населения шерсть, каракуль, кожу. Дороги Черкеза пролегали вдоль границы, и юноша волей-неволей подумывал, что запросто можно перебраться через реку, пройти незамеченным всего несколько километров и очутиться на той, родной стороне.

Во многих местах река так круто изгибалась, что уже на этом ее берегу была Родина – Туркмения. Но кто его там ждал? Разве Шаммы-ага, родной брат отца… Он, кажись, служил у большевиков. Еще друзья отца? Усатый армянин, коренастый русский человек в полосатой рубашке… Это его отец называл, кажется, Иваном… А фамилия армянина в кожанке?… Что, если поискать этих людей? Ничего худого не причинил Черкез людям, советской власти. Почему же сломя голову подался он сюда, в чужие края?… Сам не знает… Не поехал – судьба не свела бы его с Джемал… А ведь можно уйти вдвоем…

С затаенными думками возвращался Черкез в Кумушгала, и новые заботы по хозяйству заслоняли мысли о побеге… Вскоре случилось такое, что ускорило события, даже нарушило покой сонного городка.

Это произошло на третий день Навруза – восточного нового года. Хырслан, подражая местным обычаям, в Навруз, начинающийся в день весеннего равноденствия, 21 марта, по случаю нового года, как правило, устраивал богатый прием.

Гости уже разошлись. Одни укатили на своих шикарных фаэтонах, сработанных тегеранскими мастерами, другие, что помоложе, отказавшись от хозяйского экипажа, побрели пешком, радуясь теплому весеннему вечеру, прошедшему дождю, прибившему пыль на дорогах.

На Востоке Навруз – прекрасная пора года. Недаром говорят: «После Навруза зимы не бывает, после мизана (то есть в сентябре и до середины октября) – стужи». Обычно аксакалы год определяют по Наврузу.

Если дождливый и слякотный, то быть тучным хлебам, громоздящимся к небу хлопковым харманам[8], необозримым разливам бахчей с крутобокими дынями и арбузами, изумрудному раздолью пастбищ, радующих сердце пахаря и скотовода.

Черкез, проводив гостей, остался, чтобы повидать Хырслана. Молодой управляющий, пройдя анфиладу комнат, устеленных дорогими туркменскими и персидскими коврами, зашел в кабинет хозяина, стоя записал в кожаный блокнот его указания и, собираясь распрощаться, заметил на тахте небрежно брошенный кортик в золотых ножнах. Видно, Хырслан показывал его гостям или же брал в недавнюю поездку и не успел спрятать.

Хырслан перехватил взгляд Черкеза и, пытаясь его отвлечь, сказал: