Книга Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

После она спустилась вниз, дон Родриго сильно стонал, но уже не очень членораздельно говорил. Взяла чемодан и отнесла его туда же, где он доселе был. А потом наложила и завершающий штрих. Ничуть не дрогнувшей рукой отключила в гостиной телефон. Мало ли что, на всякий случай, ведь чувство самосохранения слишком велико в некоторых положениях. И быстрым шагом вышла вон. Муж ее при этом еще, кажется, был жив и видел все, но по его виду она догадалась – страдать ему недолго.

Надо же, как все вышло. Но каков герой, спрашивается? Скрывать свою болезнь и от собственной жены. Неужели ее Родриго еще раньше полагал, каким боком может выйти ему подобное медицинское орудие, вложенное в руку его дорогой Инесс? И тут же она прозрела истину. Ничего муж ее не полагал и не подозревал тоже ничего. Он лишь хотел казаться. Сильным и полным здоровья, ради нее и для ее спокойствия. И чтобы не жалели и не опекали из сострадания, а считали полноценным, еще вполне состоятельным мужчиной. Но как же Родриго умудрялся скрываться в мелочах? Ведь тут и визиты к врачу, и рецепты, и лекарства по часам. А так и умудрялся, оттого, что особенного труда здесь не было нужно. Потому что Инга должного интереса не имела, а только голое равнодушие, с нее довольно получалось и видимости, а что спрятано за занавесом, ее вовсе не трогало. И, между прочим, не трогает и сейчас.

Спустя вряд ли и полчаса ее крошка «порше» затормозил у дома Аиды в Лонг-Бич. Инга вышла из машины, и ее зашатало, нервы играли, как у вратаря на серии решающих исход пенальти. Однако она заставила себя и уверено постучалась в дверь. Через минуту ей открыли.

– Я не могла не приехать! Я стервозная и гадкая! Я не хочу в эту Барбару, не поговорив с тобой! – и уж голос ее имел все признаки неподдельного волнения, будьте спокойны!

Аида ее впустила, и отчего-то Инге показалось – подруга ее не подделывается и тронута ее признанием. Теперь только верно доиграть до конца.

– Я все поняла. Вот сегодня, вот сейчас только. Сказала Родриго, пусть пока смотрит кино, а я скоро. И он отпустил, тоже понял – к кому и зачем!

У Аиды она просидела два часа. И часы те были насыщены прощениями и сопливыми слезами, впрочем, Инге именно это сейчас и было необходимо. Аида даже призналась, как вот она разочаровалась в подруге своей, а теперь, отныне, в этот ее приезд, поняла, что ошиблась. И что нельзя судить за временные слабости. Инга чуть ли не заплакала, но совсем не из-за такого откровения, просто силы ее внутренние оказались на пределе. Она ужасно тревожилась, решилась ли уже судьба ее мужа и довольно ли сроку для осуществления ее плана. Но все ее волнения были кстати, потому что особенно убеждали Аиду в ее раскаянии. А потом Инга, выслушав напутственное слово и уверения в вечной женской преданности, уехала.

Дом стоял, каким и был оставлен. Ни «скорой помощи» по 911, ни даже, тут надо перекреститься, полиции. В гостиной свет, дверь не заперта. Но войти все же сразу Инга побоялась. Было страшно – все равно, что бы ни увидела внутри, стылого покойника или очухавшегося сердечника. Самое худшее, что могло случиться, – это если муж ее пока жив. Тут ей даже думать дальше не хотелось. Но уговорила себя, что такое вряд ли ждет ее за порогом. Хотя и первый, лучший вариант ее упований, лихорадивший самое ее нутро, выглядел ужасным не меньше. Зато разом снимал все проблемы, нынешние и будущие.

В гостиной, однако, лежал самый обычный, тихий труп. Интересно, отчего ей только подумалось, что обычный, ведь Инга сама в жизни лицезрела лишь одного покойника, собственного деда в гробу, вот, пожалуй, и все. Но очень уж просто лежал себе дон Родриго, также и голова его осталась по положению в том же ковровом нимбе рисунка. Ей вдруг стало непонятно смешно от мысли, что, может, это знак и ее несуразный муж отправился на тот свет в качестве святого. Впрочем, а почему бы нет? Уж к мученикам его точно был резон причислить. Но смешливость ее дала понять Инге, что сама она уже близка к истерике. А ведь еще предстояло дело. Им Инга и занялась. Сперва включила телефон, поспешно протерла розетку от отпечатков. Но тут же сообразила, не приведи что, так еще более покажется подозрительным. И нарочно взялась за выключатель снова. Потом тщательно осмотрелась вокруг дона Родриго. На всякий детективный случай. Но вокруг мирного покойника пространство было сурово и пусто. Никаких там бульварных выцарапанных надписей «в моей смерти прошу винить» или хотя бы «Инесс» с намеком на погубительницу. Ничего подобного. Да этого и быть не могло. Не все ли равно умирающему, кого винить, да и царапать решительно дону Родриго совершенно получалось не на чем. Ведь не на ковре же. Разве что кровью написать. Вот же глупость! Прямодушный добряк сеньор Рамирес и надписи кровью – это хуже и непристойнее, чем шоу в борделе. Да и что он мог бы написать, только дурного вкуса анекдот напоследок своей жизни. А бедному Фелиппе все же придется наследовать отходное производство! Инга хохотнула – звук собственного голоса в доме, превращенном ею в склеп, подействовал вроде электрошока. Но и направил мысли. Да что же она стоит! Ведь теперь ей полагается и первым делом!.. Инга набрала заветные 911 и, как только откликнулся оператор, истошно завопила, вложив в тот крик весь подлинный кошмар напуганного преступника, вынужденно прикованного к месту его злодеяния. Оператор, судя по голосу, молодая женщина, казалось, перепугался не меньше ее, умоляла ничего не делать и никуда не выходить – сейчас, как можно скорее, к ней приедут, пусть миссис Рамирес потерпит чуть-чуть.

Потом Инга повесила трубку, и так совпало, что как только кнопка радиотелефона засветила красным отбой, так тут же ей ясно пришло в голову, что она вот только недавно убила человека!

Или не убила? Инга так поспешно, так торопливо оправдывалась про себя, словно уже стояла перед судом присяжных, и участь ее решалась немедленно и без совещаний, и то было ее последнее слово. Ведь он бы и без нее не прожил долго. Быть может. А быть может, и нет. Она только слегка помогла. И она имеет право на счастье, пусть и за счет другого. Э, нет, за счет жизни другого. Выходит, так? Но так было нельзя жить самой, и она постановила тут же, что все произошло само собой и убийства не получилось. А только неоказание помощи. Черт, а ведь и это, кажется, расценивается как настоящее преступление.

Она так и сидела прямо на полу подле трупа в белом нимбе вокруг головы и бормотала свою защитную речь, когда примчалась «скорая», а заодно с ней и пара полицейских в форме. Ее никто ни о чем не спрашивал, доктор в халате только лишь поводил перед ее лицом странным железным молоточком, которым и мыши не пришибешь. Инга в ответ ему засмеялась. А врач не захотел смеяться с ней заодно, вдруг испуганно отшатнулся, а потом ей вкололи что-то в сгиб локтя, и больше она ничего не помнила.

Наутро она проснулась. С тяжелой головой, как после застарелого похмелья. Но вспомнила все немедленно и сразу и даже представила себе ясно, что вчера натворила. Недаром бедняга доктор принял ее за сумасшедшую. Но то все прошло. Впрочем, и медики, и полицейская парочка пусть считают, что на нее нашло с горя. Теперь главное. Оставаться в этом доме ей ни к чему. Да и не ее это дом. Пусть им владеет в утешение бедняга Фелиппе. Тем более что эти неокубистические интерьеры, плевать, что модные «ультра», ей всегда невыносимо было видеть вокруг. Из-за них дом, тяжелый и основательный в постройке, возведенный еще чуть ли не самим Сориано, выглядел, как кукольный парадиз, и именно что подходил Петрушке. Что же, теперь гуд бай, дурацкое палаццо. Только и просто так ей нельзя уезжать. А надо вот что… Но сперва одеться и умыться.