Книга С носом - Микко Римминен

Постепенно машина мне снова подчинилась, и я продолжила путь по средней полосе в сторону города, размышляя о том, что вот еду я по шоссе в сопровождении полицейских машин, и, когда в телефоне послышался долгий и хриплый кашель сына, к этой мысли добавила: вот еще и по телефону говорю.

— Почему ты так кашляешь? — спросила я, словно сказать было больше нечего.

Сын пробурчал, что это всего-навсего кашель, и продолжил свое невнятное бормотание, какой-то смысл он наверняка в свои слова вкладывал, но дослушивать сына и пытаться вникнуть в его рассказ не было ни малейшей возможности, поскольку краем глаза я заметила, что с правой стороны темным пятном с мигающей короной на меня надвигается полицейская машина, и все как будто вернулось на круги своя, мучения, дрожь, испарина, страхи и ужасы, чувство вины и стыда; а то, что лишь несколько минут назад казалось спокойствием и уверенностью, растаяло без следа. Я крикнула сыну, что сейчас не самый подходящий момент для разговора, и это была правда, машину опять стало мотать по полосе, да так неожиданно, что казалось, ее уже невозможно удержать на дороге, и когда сын стал кричать и переспрашивать: мам, что там происходит, у меня получилось только сказать, что полиция на хвосте, Что, Полиция, Какая полиция, Ну полиция полиция полицейская полиция, На хвосте, Точнее уже сбоку, Что она там делает, Где, Ну на хвосте или сбоку, Не знаю, Где ты едешь, Где-то здесь, Где здесь, Не знаю я но они уже меня догнали, Полицейские, Ну да, Что ты сделала, Наверное ехала неправильно, Неправильно, Наверное слишком медленно, Не говори глупостей, Не говорю, Говоришь, Они пытаются остановить меня, Так останавливайся же или нет подожди, Что, Вот дерьмо, Что, Извини.

А потом, прежде чем сын успел подхватить разговор, весь кошмар пережитого снова стал возвращаться ко мне, подниматься откуда-то из глубин сознания, не надо было сыну рассказывать, вываливать все это на него, я пыталась ему что-то объяснить, словно я преступник, подумать только, сама ведь о сыне беспокоилась, с кем, мол, он связался и где шатается. Но что теперь поделаешь, надо ведь хоть с кем-то поговорить, и понятно, что родному сыну всего не выложишь, и так уже перебор, я сказала, что произошла ошибка, ужасная ошибка, что я действовала не подумав, что это было, наверное, глупо и вообще, кто-то вызвал полицию, да к тому же я, видимо, какие-нибудь правила дорожного движения нарушила, вот так.

— Твою мать, черт подери, — просипел сын.

Успела сказать ему, что выражаться таким образом при матери не подобает, потом сын перешел к делу, повторил несколько раз «мама», хорошо хоть не кричал, и вдруг в трубке раздался непонятный грохот, затем снова хлынул бесконечный поток слов, в котором слов почти невозможно было разобрать, сын кричал «мама, послушай», а потом «послушай, мама», сказал, что машина, что за эту машину сфясфясфя, именно так это и прозвучало; я спросила «что?», а он ответил: твоя машина, тебе виднее, там есть одна сфясфясфя; потом послышалось еще одно «сфя» и «пип-пип-пип», и стало как будто в бескрайней пустыне, и лишь одинокий шепот ветра.

— Алло, — шепнула я еще раз в трубку, но потом поняла, что это бесполезно, и, отчаявшись, бросила телефон обратно в сумку. Накатило странное чувство, знакомое мне и прежде, когда разговор вдруг неожиданно заканчивается или его прерывают, а наступившая за ним тишина оказывается такой суровой в своей неожиданности, что потом еще какое-то время кажется, будто ты остался совершенно один на всем белом свете. Но теперь тишина казалась куда более странной, вероятно, потому, что я ехала на машине и за окном мчались другие машины, мигали сирены, пейзаж постоянно менялся, и я чувствовала себя частью всего этого. Но на самом деле я ничего не слышала и не понимала, лишь чувствовала, что нахожусь в каком-то вакууме, в смягчающем удары пузыре.

И как только ко мне вернулась способность видеть и слышать, мир снова обрушился на меня всей своей мощью. В сознание пыталось прорваться шоссе, похожее на свирепый горный поток, и проплывающие над ним мосты первого кольца, полицейские машины, которые следовали за мной сзади и с обеих сторон и двигались настолько размеренно и слаженно, что это поражало воображение; а когда к этому прибавились еще шум, тряска с грохотом мотора, колес, ветра и еще Бог знает чего, то возникло ощущение, будто я целую вечность ничего не видела и не слышала, а теперь оказалась вынуждена вмиг наверстать упущенное.

Легче мне не стало и при воспоминании о странном беспокойстве и громких выкриках сына. Что он хотел сказать? Что машина все еще на летней резине? Что не работают дворники? Что задние фонари не горят, что в омывателе пусто? Или еще что-то, но что?

Последняя мысль вызвала даже желание улыбнуться трагической полуулыбкой, но я ничего не понимала в машинах и толком не могла позлорадствовать, оставалось только надеяться, что она не развалится подо мной прямо посреди дороги, эта колымага, и не убьет меня. Потом, почти одновременно с тем, как я заметила, что началась метель и дорога уже ведет меня за дальний угол мальминского кладбища и приближается к району Пихлаямяки и его заснеженным скалам, похожим на пирожные, какие-то непонятные внешние силы загнали мне в голову отвратительную, вызвавшую озноб и расползшуюся паразитами по всему телу мысль, что именно упоминание полиции заставило сына занервничать и выругаться; и понадобилось немного времени — всего один квартал под мостом у очистных сооружений, — чтобы от промокших ног до зудящего следа от берета на лбу, меня заполнила уверенность в том, что он уже давно занимается какими-то нечистыми делами, сын, и, нет сомнения, в машине было что-то припрятано, в той самой машине, на которой я ехала и которую преследовала полиция: незаконная водка, краденые вещи, наркотики или оружие, а может, трупы или еще что-то, не исключено, что и сам автомобиль краденый.

Вдали показались районы Йокисуу и Коскела, смеркалось, на лобовое стекло опускались огромные, сухие, тихие снежинки. Становилось не по себе, когда я начинала думать о сыне, стоило бы проучить его основательно, но одновременно где-то там, в извилинах мозга, начинало шевелиться чувство самосохранения, что тут сделаешь, не хотелось осложнять ему жизнь, как, впрочем, и себе, конечно, мать может отправить сына в ближайший магазин заплатить за конфету, если он, ребенок, ее там украл, но засадить взрослого сына в тюрьму, нет, это уже чересчур. И, собрав последние силы, я решила сопротивляться до самого конца и, несмотря на усталость и ощущение загнанности в угол, ехать вперед, ни на кого не обращая внимания, к городу, который уже ощущался там, впереди: шум трассы Коскелантие, заснеженные сады Кумпулы, гулкие внутренние дворы Валлилы и весь Хельсинки; и хотя тогда у меня не было возможности всерьез задуматься об этих чувствах, одно я знала наверняка, а именно, что не намерена останавливаться здесь, на подъездах, у городских ворот, на полдороге и вообще за пределами города. Я хотела домой, в Хаканиеми, лечь и заснуть.

Поэтому я так и не остановилась, хотя проблесковыми огнями мне уже давным-давно приказывали это сделать. Не поворачивая головы, я посмотрела по сторонам и увидела, что они по-прежнему едут рядом, полицейские, с левой стороны фургон, а от правой машины виден только нос; разглядеть, что творилось внутри тех машин, мне не удалось, потому что они ехали чуть поодаль, словно из уважения, но мне это было даже на руку, ведь весьма вероятно, что я тут же остановилась бы, если б взглянула в глаза кому-нибудь из полицейских.