Книга Медики шутят, пока молчит сирена - Борис Горобец

Мария Дмитриевна Ковригина открывает заседание Ученого совета. И опаздывает И. А. Кассирский. Она весь совет молча держит. Когда Иосиф Абрамович приходит, она говорит: „Ну, благодарю Вас, Иосиф Абрамович! 20 минут вот эти бездельники были вынуждены Вас ждать. Пожалуйста, садитесь. <К докладчику> Начинайте доклад!“».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 759

Академик В. X. Василенко и академик Б. В. Петровский (1908–2004) — о клизме

«Выступил Василенко, он всегда говорил очень просто и очень ясные вещи. Он говорил, в частности, о клизме на каком-то сиятельном обществе, а председательствовал тогдашний министр Борис Васильевич Петровский, очень собранный, подтянутый и очень государственный человек. Он говорил: „Товарищ Леонид Ильич Брежнев сказал“, он не мог сказать: „Брежнев сказал“. Это значит — отставка завтра же.

И вдруг Василенко на таком сиятельном собрании говорит: „Я бы хотел поговорить о клизме“. Борис Васильевич ему говорит: „Вечно у вас, Владимир Харитонович, шутки странные“. „Борис Васильевич, клизма — это дело ответственное, кстати, а вам никогда не ставили клизму?“ Понимай, как знаешь. За 15 лет министру, знаете сколько раз ставили клизму!»

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 751

Болезнь и смерть президента Алжира Бумедьена (со слов А. И. Воробьева)

«Раз это уже публиковалось, то и мне можно говорить. Я лечу в город Алжир в одном самолете с президентом Бумедиеном. Накануне меня вызвал Чазов и говорит:

— Андрей, надо лететь с ним! Его надо вывезти из страны, он не должен умирать здесь.

— Понимаю.

— Вот. И вези в Алжир их президента.

У него криоглобулинемия тяжелейшая, кровь свертывается при 37° в пробирке. Вы знаете, что такое ИГМ-моноклональная гаммапатия? Это тяжело измененная система кровотока. Моноклональный ИГМ <иммуноглобулин> образует молекулу, сцепленную из пяти — пентагаммапатия. Этот моноклональный белок дает нарушения свертывания.

Президента Алжира Бумедьена к нам привезли из Судана в желтухе, с температурой, со снимком мочевого пузыря, где был огромный тумор. Он был по-настоящему в тяжелом положении. Я ничего не понимал, да еще мешали всякие атрибуты, связанные с особым статусом пациента. Мы повторили снимок, в мочевом пузыре не было никакого тумора. Мы уже были приучены к тому, что вокруг таких фигур нарастает большое количество, мягко выражаясь, сложностей. Мы понимали, что надо делать плазмаферез, но мы абсолютно не понимали природы внезапного токсического гепатита. Мы очень многого не понимали — внезапной вспышки болезни, это к гаммапатии никакого отношения не имело, к Вальденстрему это не относилось. Хотя сам товарищ Вальденстрем потом, уже в Алжире, нам говорил: „Все, что ИГМ-моноклональное, называется болезнью Вальденстрема“. Нам это утверждение могло стоить головы. К счастью, там было много народу — из Соединенных Штатов, из Германии, Франции, Англии. Его точка зрения осталась только его точкой зрения. <…>

Я сижу в самолете, а он идет по аэродрому с Косыгиным. Середина ноября, холод. Я ору на его министра Бутефлику, был такой министр иностранных дел.

— Уберите его с воздуха, он там быть не может!

— Извините, он — президент, я ничего сделать не могу.

А он идет с Косыгиным, разговаривает, мы его только собрали, только поставили на ноги, чтобы он прошел эти несколько шагов, а он нам устраивает кордебалет. Вот так. А я смотрю в окно, понимаю, что произойдет. Он прилетел в Алжир, поприветствовал весь народ, а ночью — огромный инсульт. А у меня бригады нет реанимационной, а там — некому. Среди ночи собираемся, через забор залезаем на виллу посла, шифровку в страну, утром под чужой фамилией лечу в Москву и привожу всю бригаду.

Собрался весь мир на консилиумы. И вот там я видел английского невропатолога, который выслушивал вот этим аппаратом, как на пропедевтике. Который вынул из кармана фотоскоп и посмотрел уши, зеркалом — нос, рот, как ларинголог. А потом — глазное дно через эту хреновину с освещением. Вот это да! Вот это невропатолог! Вот это врач! У меня челюсть отпала. Там было несколько таких — Оссерман из Соединенных Штатов, Брейн — этот англичанин. Поразительно. И был один толковый очень француз. Все — пожилые люди. Это не оттого, что они не имеют помощников. Они не могут, органически не могут воспринимать больного человека через слова.

Ну, и дальше уже похороны, через 1,5 месяца. Вот такова ИГМ-моноклональная гаммапатия, это страшная вещь, коварная вещь».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 136

Комары в Кремлевской больнице в Кунцево

«Комариные укусы могут дать тяжелейшие реакции, с отеком, с гиперемией, с некрозами на местах укусов. Это случилось с одним сиятельным представителем Союзной Советской Республики, который сюда приехал лечиться по поводу лимфоцитомы. Приехал со свитой. Мне показали у него высыпания, просто высыпания папулезные с точечным некрозом. Но поскольку я это хорошо знал, я говорю: „Ребята, обратите внимание, вот тут, тут и тут… Это комары“. Надо было видеть, он лежал на 6-м этаже в Кунцево.

— Какие комары, Андрей Иванович, что вы нам морочите голову, тут нет комаров.

Я говорю:

— Для этого больного комары всегда есть. Вы будете ходить, и никого не укусят, а этого укусят».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 140

О болезни 3-го или 4-го лица в государстве

«У меня был больной, который умер от синегнойного сепсиса. У него было две резекции толстой кишки по поводу рака. Но это было два разных рака, мы их видели гистологически. Он страдал 20 лет моноклональной доброкачественной гаммапатией. И я отказывался от пункции. Мне говорили:

— Андрей Иванович, надо же что-то уточнить.

— Что вам надо уточнять? Здоровый мужик, работает, как вол. У него моноклональная гаммапатия. Я что, не знаю, что у него там, в костном мозге может быть увеличено количество плазмоцитов? Ну и что, если их будет 8 или 12 %? А вы представьте себе, как вы будете работать, если я вам проколю грудину из чистого любопытства и вчиню диагноз? Очень хорошо, правда? Я беру на себя эту ответственность. Что мне бояться! Ноль жалоб. И по гамма-глобулину я контролировал ситуацию. Дальше — аневризма аорты, дальше — синегнойный сепсис, операция. Ну, мы его потеряли в 70 с чем-то лет от тяжелейшего синегнойного сепсиса на фоне всяких там бед. Но <до этого момента> он жил и работал».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 139

«Атрофия коры головного мозга на 60 %»

«Один очень большой начальник помер от инсульта. Ну, он прожил свои годы и помер. Инсульт обширный. Тогда появилась компьютерная томография, и мы сделали ее, и увидели вот то, что здесь видно: что между черепной коробкой и мозгами довольно много свободного места. И написали — атрофия коры на 60 %. А надо было писать для „Правды“, мы подписывали всегда эти похоронные эпикризы большим начальникам — генсекам, секретарям ЦК. Приносят такое заключение. Я говорю: „У вас у самих тут все в порядке?“ Дело в том, что человеку такого количества коры совсем не надо, он живет гораздо меньшим объемом коры. Ежедневно, если мне память не изменяет, около 20 000 клеток коры головного мозга исчезает за полной ненадобностью. Потому что думает человек связями, а не клетками. И это принципиальная вещь. Поэтому, когда вы видите у старого человека более тонкую кору, чем у молодого дебила, то это ничего ровным счетом не значит. Потенций у молодого больше — на мозговое развитие, а у старика их мало. Хотя и там, и там за счет связей, например, можно изучать иностранный язык на старости лет, даже в 80, в 90 лет. И это получается. Ну, не очень успешно, но получается. Конечно, не как в 5 или 7 лет».