Книга Брачные узы - Давид Фогель

Гордвайль зажег очередную сигарету.

— Зошка, служанка, была немного полновата, невысокая, чернявая, лет двадцати пяти. Глаза живые, зубы блестящие, маленькие и острые, как у хищного зверька. Верхняя губа у нее всегда была вздернута, так что видны были зубы и казалось, что она все время улыбается. Несмотря на полноту, она двигалась легко и быстро. Мама тоже говорила, что она работящая. Зошка знала много польских песен и всегда пела во время работы. Я любил ее слушать, у нее был приятный голос: народные песни эти, полные чувства, доносились до меня немного приглушенно, через длинный коридор, отделявший мою комнату от кухни, они брали меня за душу, так что слезы наворачивались на глаза. Я долго не знал, что это пела Зошка, голос доносился словно издалека, мне казалось, что с улицы. Потом я случайно узнал, что это Зошка, но это было вовсе неважно. Главное были песни. На саму служанку я не обращал внимания. Можно сказать даже, что и не знал, как она выглядит; она была для меня своего рода абстрактным понятием: домашняя работница и все тут. Но спустя несколько недель я постепенно начал замечать ее присутствие, пока внезапно она не превратилась для меня в девушку из плоти и крови и не заполнила собой весь дом. Не знаю, происходило ли это случайно или намеренно, но я натыкался на нее все время. Куда бы я ни пошел, именно там ей было нужно в этот момент что-нибудь делать. Когда я сидел у себя в комнате, она то и дело появлялась с тряпкой или метлой — именно в это время ей необходимо было вытереть пыль с мебели, или вымыть окно, или застелить постель. При этом она оказывалась так близко, что я почти ощущал жар ее тела и слышал ее дыхание. Работая, она как-то странно улыбалась мне и смотрела прямо в лицо, так что мне становилось не по себе, казалось, что я выгляжу смешным в ее глазах, и у меня начинало сильно биться сердце. Я отчего-то смущался ее, сам не знаю почему, и, стоило ей выйти, бросался к зеркалу, посмотреть, не запачкался ли я или что-нибудь в этом роде. Так она вела себе несколько дней, может быть, целую неделю.

Как-то вечером, около полуночи, я лежал в своей комнате на диване и читал книгу. Родители уже заснули у себя в спальне, третья дверь от меня. Книга была страшно интересная, и я уже заканчивал ее. Я лежал не раздевшись: не хотелось отрываться от чтения, чтобы раздеться. И вот дверь бесшумно открылась и появилась Зошка. Она остановилась в проеме двери и, глядя на меня, сказала с улыбкой: «У господина Рудольфа столько красивых книжек… Вот я и подумала… все равно уснуть не могу… так, может быть, господин Рудольф согласится одолжить мне какую-нибудь книгу…» И она снова расплылась в этой своей странной улыбке. Только тут я разглядел, что она не одета как следует, только ночная рубашка и нижняя юбка были на ней, руки же были голые до самых плеч. Все это я разглядел краем глаза, и у меня сразу закружилась голова. Я вскочил с места, запретив себе смотреть в ее сторону, и с дрожью в коленях подошел к книжному шкафу, чтобы достать какую-нибудь книгу. Зошка подошла сзади и прижалась ко мне, как будто в комнате было тесно и не хватало места для двоих. Руки у меня дрожали, и я уронил на пол вынутую книгу. Зошка наклонилась и подняла ее. Я даже не знал, что это была за книга, схватил первую попавшуюся. Я не осмеливался сказать ни слова, только дрожал всем телом, как в лихорадке. Боялся повернуть к ней голову. Так и стоял, как истукан, на одном месте. Мне казалось, если я сейчас пошевелюсь, произойдет что-то ужасное, неописуемое. Зошка взяла меня за руку, подвела к дивану и усадила, как маленького ребенка, сама же осталась стоять передо мной. Она молчала, а я сидел с опущенной головой, совершенно потрясенный. Вдруг она сказала: «Дурачок, тебе уже доводилось видеть голую женщину, а?» — «Что?» — вырвалось у меня по глупости. Нечаянно я поднял глаза и увидел, что ночная рубашка ее спущена до живота и вся верхняя часть тела обнажена. В тот же миг я снова опустил глаза. Мне казалось, еще мгновение и я упаду в обморок. Зошка рассмеялась коротко и рассыпчато: «Если не будешь дураком, увидишь намного больше, малыш…» Вдруг оказалось, что она сидит рядом со мной на диване. Она взяла мою руку и медленно положила себе на грудь. Я почувствовал под ладонью жаркую колеблющуюся плоть, словно живое существо, живущее своей жизнью. Зошка уже лежала на мне, навалившись всем телом, так что я почти задыхался. Потом она прижала мою голову к груди, говоря без передышки: «Не бойся, малыш, не бойся», и стала направлять мою руку по телу, неожиданно оказавшемуся совсем голым. В тот же миг я почувствовал на себе чужую — горячую и трепещущую — руку, пробиравшуюся мне под одежду…

Гордвайль замолчал. Он шумно и тяжело дышал, снова переживая в этот момент то давнее происшествие. Последние слова он произнес еле слышным шепотом, словно от стыда, не смея поднять глаза от стола.

Tea помолчала с минуту. Потом расхохоталась громко, безудержно. Гордвайль перевел на нее изумленный взор, будто поразившись ее присутствию в комнате. И сам улыбнулся своей реакции.

— Отлично рассказано! Поистине отлично! — ободрила его Tea. — Так держать, кролик! — протянула она ему сигарету, будто в награду. — Ну, а дальше?

— Дальше? Потом я был такой несчастный. Я заснул, не раздеваясь, на диване, а когда проснулся наутро, у меня было чувство, будто меня постигло великое несчастье. Я казался себе человеком, безвозвратно утратившим самое дорогое, что только было у него в жизни. Тогда я заплакал. И плакал долго-долго. Мне было стыдно выйти из комнаты. Без сомнения, все сразу догадаются обо всем, по одному лишь выражению моего лица… Когда я вышел наконец на кухню умыться, то не смел посмотреть служанке в глаза. Та же сказала, как ни в чем не бывало: «Как вам спалось, господин Рудольф? Прекрасная погода сегодня!» Затем, войдя в комнату родителей, я потупил взор и зарделся. Я был уверен, что им уже все известно. Еще мгновение, и они устроят мне выволочку. Отчего же они медлят?! Зачем они меня так мучают?! Я не мог вынести их молчания и ждал в смятении чувств, когда они начнут. Но они ничего не сказали. Тогда я сообщил, что у меня болит голова и что сегодня в школу я не пойду. Я боялся показаться на улице, стесняясь товарищей. Еще долго после этого я краснел, когда кто-нибудь бросал на меня взгляд.

— Только раз и было? — спросила Tea с любопытством.

— Нет, много раз. В тот же день, после обеда, Зошка пришла снова. Со временем я привык и уже не видел в этом ничего дурного. И сам начал приходить к ней на кухню. По ночам, когда знал, что родители уже спят. Она была совсем недурна и очень мне нравилась. Когда же спустя три месяца она ушла от нас, я был безгранично опечален. А еще через несколько месяцев я и сам покинул отчий дом.

Tea встала и потянулась. Подошла к окну и выглянула на улицу. Свет фонаря выхватывал из темноты редкие падающие снежинки, казалось, летевшие снизу вверх. Кроме двух окон в четвертом этаже и одного во втором, вся гостиничка напротив была погружена в темноту. Было уже поздно, по всей видимости. С вокзала неподалеку донесся короткий паровозный гудок, прорезавший сонную заснеженную ночь, сначала один, затем, после минутной тишины, еще один и наконец, протяжно и жалостно, — третий. Перед глазами Теи проплыла вдруг какая-то незнакомая станция в далеком маленьком селении, где она отроду не бывала, и седой священник, стоявший перед ней в очереди за билетами. Она отошла от окна и вернулась к мужу, сидевшему все в той же позе.