Книга Клуб интеллигентов - Антанас Пакальнис

кривая, знаешь, плохо компонуется. Вот нос вместо подбородка — это уже хорошо, сочетается, не нарушает комплекса...

«Вот те раз, стало быть, нос вместо подбородка... Черт побери... Вот что значит центр, столица, а ты засиделся в деревне, вот ничего и не разумеешь», — всерьез задумался Молюгас. В это время рыжеволосая поэтесса Пучюте перехватила инициативу и сыпала словами:

— А помните тот заграничный фильм — ну, тот, в котором беспрерывно танцуют современные танцы? С каким вкусом одеты актеры, какие художественные прически у женщин! А интерьер комнат, мебель! Шикарные автомобили! Ах... Как художественно силен фильм! Во всем — вкус, такт. Смотря такой фильм, отдыхаешь...

Допивая третьи сто граммов, Матас услышал и строфу поэзии, которую, потряхивая патлами, окрашенными в рыжий цвет, продекламировала Пучюте:

«И взглянул и узрел он всю бездну души напролет,

И все мысли, глубокие и разумные,

И целиком устремленные в космос,

И вопрошающие беспрестанно:

«Какова ныне температура на Марсе и на Венере,

И сравнить ее можно ли с пылкой страстью земною?»

Это стихотворение почему-то называлось «Забор» и одним хорошим приятелем Пучюте, также поэтом, было горячо расхвалено в печати, так как сама поэтесса ему нравилась больше, чем любая поэзия. «Вот какие всеохватывающие ассоциации может вызвать обыкновенный забор у талантливой и наблюдательной поэтессы, — писал рецензент. — Глядя на забор, окрашенный в синий цвет, поэтесса видит не покрытую краской деревянную доску, не лужу под забором и грязь, нет, она видит ясное небо, мысленно устремляется ввысь. Но это далеко не мистическое произведение, а напротив — оптимическое, воспламеняющее, мобилизующее на новые свершения и подвиги».

Когда Пучюте окончила декламировать, ее партнеры поднялись и, склонив головы, пожали поэтессе руку:

— Глубоко!

— По-новаторски!

Такой элегантный жест уважения растрогал чуткую душу барышни, и она едва не расплакалась.

— Но вот находятся, с позволения сказать, писатели, — звонко запела Пучюте, — которые пишут о всяких там строителях, монтерах, о доярках и свинарках. Ослы несчастные! Ведь каменщики и доярки существовали тысячелетия тому назад! Что в этом нового! Примитивно!

«Пресвятая дева! — испугался Молюгас. — А я во всех рассказах изобразил колхозников. В одном даже троих доярок сразу! Капут, не напечатают...»

С перепугу Матас выпил еще рюмку «сверх плана» и затаив дыхание продолжал прислушиваться. В одном из рассказов он описывал колхозников, компостирующих торф, и конфликт, происходящий в это самое время. «Этот, может быть, и пройдет, — с дрожью в сердце понадеялся Молюгас. — Тысячу лет тому назад такие удобрения не готовили. Это актуально». Едва промелькнула эта мысль, как он услышал:

— Встречаются и более серьезные проявления примитивизма. Один писатель, я слышал, описал вывозку навоза, — очки Виштялиса вновь засверкали иронией.

— Простите — вывозку чего? Не понимаю, — насторожилась Пучюте.

— Ну, показал, как возят навоз.

— Ах, ах! А что такое навоз? Это, извините, то, — ах, не могу — что находится в уборных?

— Не совсем.

— Но ведь это омерзительно! Это отсутствие культуры. Они не знают жизни!..

«Вот те и влип... — вовсе взгрустнул Молюгас. — И как это я так ужасно отстал — не понимаю... Возьму-ка я еще стопочку да послушаю дальше. Как все-таки развиты люди, во всем сведущи».

И Молюгас взял еще.

Будто в тумане он видел, как художник Шмикялис подаивал горстью свою жидкую бородку, как притухали и снова вспыхивали очки Виштялиса, как беспрестанно вынимала зеркальце поэтесса Пучюте. До слуха еще доходили наиболее звучные фразы из беседы художников.

— Конкретная абстракция — вот в чем будущее искусства! — категорически заявил Шмикялис, комкая бородку. — Не довелось ли вам случайно читать в иностранной прессе статью «Искусство, понятное самому себе»? Нет! Весьма сожалею. Я принужден говорить с отсталыми людьми.

— А разве в этой гипотезе скрыта фаза ищущей души? Входит ли она в сферу пластики? — быстро и квалифицированно вопросил Виштялис.

— Она именно и гармонизируется в красоте абстракции, — тотчас пояснил Шмикялис.

— Да, в этом, мне кажется, и заключена абсолютная субстанция, — не отстала от мужчин и Пучюте.

Молюгаса охватил жар — рубаха прилипла к спине, на лбу заблестели мелкие капельки. От коньяка? Нет, наверняка нет. Коньяк впитался где-то в ноги, и они стали будто свинцовые. А голова не вмещала мыслей и клонилась вниз. Не так-то легко и просто усвоить суть искусства... Субстанция! Так. Астракция! Субстанция гармонизируется... С чем гармонизируется абстракция? Абстракция входит в сферу пластики. Так. Вот точка. Желтая точка. Почему желтая? Мы точку дробим, мы идем дальше. Постой, куда мы идем? Quo vadis?[29] Еще одну стопку... Душно, черт побери! Какова сейчас температура на Венере? Я вас прямо спрашиваю: какова температура на Венере? Что? Навоз? Откуда навоз? Это абстрактный навоз. Без запаха. Ха-ха-ха! Да здравствует Салдапенис! Он гений! Спокойной ночи!

И Матас Молюгас уютно пристроил голову среди пустых рюмок.

КОРОЛЕВСКАЯ БОЛЕЗНЬ

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Прокурор, и было у него два ока: одно — дреманое, а другое — недреманое. Дреманым оком он ровно ничего не видел, а недреманым видел пустяки.

Н. ЩЕДРИН

А случилось это в те времена, когда у короля королевства Кроликов Макока II приключилась в животе незначительная боль.

Плотно позавтракав, владыка на сей раз часом дольше упражнялся в канцелярии очищения, вернулся красный и потный, будто рожь косил. Тут-то и почувствовал монарх, что в утробе что-то покалывает. Хотел диктатор посоветоваться с главным врачом королевства, да передумал: пусть, может, само собой пройдет, а начнешь лечиться — при дворе сразу узнают, а вскорости известие и страны достигнет. Насочиняют кролики всяких оскорбительных историй, анекдотов, слухов, а вдруг еще болезнь окажется срамной и подозрительной? Тогда — конец, народ высмеет и отвернется. Станет игнорировать! Погибнет авторитет! Придется уступить трон жене и дочерям, так как сын еще не народился. А разве бабы совладают, обуздают такую уйму кроликов? Чего доброго, попадут вожжи кобыле под хвост и разнесут королевскую карету.

Надобно заметить, что Макок основное внимание уделял культу утробы, что есть кормежке. Однако по исполнении этих благородных церемоний оставалось еще свободное время. По утрам спать не хотелось (владыка ложился лишь после обеда), и он шествовал к королеве — сны истолковать, поиграть в картишки — или сворачивал в дворцовый кукольный театр —