Книга Университетская роща - Тамара Каленова

— Значит, не считаете меня предателем? Не думаете, что я Сибирь бросаю, легкой жизни себе ищу?

— Нет.

Они коротко и горячо обнялись.

— Понимаете, — растроганно заговорил Коржинский. — Моей теории эволюции высших растений необходимо обширное море фактов, доказательств, научных обобщений. Море! А это возможно только в Петербурге, в Академии.

— Понимаю.

— Нет, скажите, вы, систематик, возможно ль ныне без географических методов изучать растительный мир?

— Я сторонник вашей будущей теории, но вы, как всегда, увлекаетесь и спешите, — мягко сказал Крылов, радуясь сердечной откровенности, возникшей меж ними.

— Спешу. И правильно делаю. А вы копуша! Очевидные вещи по нескольку раз перепроверяете. Кому это нужно?

— Науке.

— Науке необходимо вдохновение. Восторг. Порыв. Полет…

— Труд, прежде всего труд.

— И он, разумеется. Что вы меня, словно гимназиста, поправляете?

Как много еще нужно было сказать друг другу…

— А что, медведь, не пойти ли нам сейчас куда-нибудь? — загорелся вдруг Коржинский.

Крылов молча достал из внутреннего кармана два пригласительных билета.

— Как? И вы молчали? — поразился Коржинский и хлопнул себя по коленям. — А я, осел, совсем запамятовал, какой сегодня день! Ах, медведь… Сегодня же «Татьяна», а мы сидим тут и бог знает о чем говорим…

Он позвонил.

— Немедля костюм! Бриться! — приказал возбужденно. — Ах, Татьяна, Татьяна… Как я мог забыть?

Крылов с удовольствием смотрел на него: Коржинский был прежним — деятельный, красивый, уверенный в себе.

Возле массивного деревянного здания, в котором помещался клуб Общественного собрания, теснились пролетки, линейки, экипажи. У подъезда, задрапированного полосатой сине-белой материей, толпились празднично одетые люди. Сквозь прозрачные шторы на цветных окнах пробивалось желтое мерцание люстр с восковыми свечами, слышалась музыка. Купеческий Темноводск в Татьянин день давал бал в пользу недостаточных студентов Императорского Томского университета.

Лошадиный и мужиковатый город, провинциальный губернский центр, еще так недавно с горделивым тщеславием отметивший день открытия университета, по прошествии совсем небольшого количества времени, вдруг обнаружил, что студенты должны… есть, пить, быть одеты и где-то жить! В первый год — семьдесят два человека. Во второй — вдвое больше, а на пятый и за триста обещает перевалить!

Куда ни глянь, всюду бледный молодой человек в суконной шинели и фуражке с голубым околом. Ради наук он жертвует многим, и прежде всего молодостью и здоровьем. Кому неизвестно, что учиться в России значило голодать! И все-таки «торгаш-картузище», объедавшийся на масленице блинами с икрой, пивший водку аршинами, предпочел бы, чтобы студенты голодали где-нибудь в иных краях, подальше, не возмущая остатки совести и гражданской мысли. А ведь как-то даже неловко получается: в Томске, под боком у миллионщиков, в переполненном Доме общежития и в захудалых частных каморках, не имея куска хлеба, при слабой свече, дрожа от холода сидит Надежда и Будущее сибирского края и постигает высшие научные истины. Нет, эта картина никак не могла польстить «обчеству»! Добро бы рвань-переселенец, мужик, каторжанин — энти привыкли голодать, им «такая линия вышла». Но когда студенческие животы самоедские песни поют… Неловко. Некрасиво. Вроде бы даже стыдно.

А тут еще наряду с привычными объявлениями «отдаются в дети 2-х, 3-х и 5-летние» появились и такие «Ищу любую работу. Студент Э.В. Адрес в редакции».

Студенты брались за любой труд. Шли в репетиторы, ночные караульные; служили приходящими дворниками-истопниками; летом нанимались на пароходы. Если повезет, определялись при университете дежурантами в клиники. Но такой работы в городе было мало. Как выяснилось, два университетских центра России — Дерпт и Томск — особенно оказались мало пригодными к тому, чтобы поддерживать своих студентов. Население небольшое, 30–40 тысяч, подработки уроками почти никакой, стипендий казенных самый что ни на есть мизер, вечерних занятий нет. А дороговизна жизни удручающая: за обучение сто рублей в год отдай, на питание найди да прибавь сюда грабежевидную плату за квартиру… Что делать? Оставалось уповать на господа Бога и местную благотворительность.

Что касается последнего, благотворительности, — это всегда было посильно для кармана и души томского обывателя, прожигающего тысячи в загородных рощицах «Кинь-Грусть», в «театралке» и кабаках. Одно дело думать о судьбе, о будущем молодого человека, и совсем иное — отделаться от него двумя-тремя рублями за входной билет на благотворительный вечер да еще и самому развлечься, время прибить, освежиться и приподняться среди молодежи… Словом, на балы, вечера, студенческие концерты публика ходила охотно, особенно мамаши с выцветшими дочерьми.

— Здравия желаю, господа! — браво козырнул Коржинскому и Крылову полицейский чин у входа в Общественное собрание.

— Здравствуйте, господин Аршаулов, вы уже здесь? — со скрытой насмешкой ответил Коржинский и, не останавливаясь, повлек Крылова дальше.

Пристав Аршаулов долгим подозрительным взором проводил неучтивого профессора с приятелем. Отфланировал чуть наизбок, на возвышеньице, и парящим коршуном навис над оживленным фойе, зорко высматривая «недозволенность».

Аршаулов знает свою службу, Аршаулов всегда начеку. И хотя господин полковник намекнул, чтобы, дескать, не особо нынче усердствовать — все ж таки Татьянин день, святой студенческий праздник, пусть-де пошумят, повитийствуют, наполируют кровь разными речами, Аршаулов не собирается размаскировываться. Молодежь, она такая: гладко стружит, да больно стружки кудрявы. За ней в три, не то, что в оба глаза глядеть надобно!

А между тем студенческий бал постепенно набирал силу. Полковой оркестр, приглашенный с любезного разрешения генерала Нарского, заиграл парижскую кадриль, новомодный танец, с осложненными для дам па. И ничего, Томск в грязь лицом не ударил, нашлись осведомленные люди.

Девицы, из сибирского далека воздыхающие за европейской модой, были в восторге: студенты — сама любезность и предупредительность. А как они живо, с полуслова понимают всё-всё-всё самое передовое и современное! Гитара, гармоника, песенки типа «Ах, Настасья» и «Бог знает, что будет с нами впереди» — это уже, с их точки зрения, отсталый вкус. Они признают оркестр, рояль или пианино. Любят романсы: «Молитву девы», «Незабвенный». Только что мелькнула в свете песенка «Мама, я замуж хочу поскорей!», а у студентов уж слова списаны. Душки, душки эти студенты! Вот что значит образованные люди…

Рядом с Коржинским и Крыловым, с удовольствием следящими веселое возбуждение в танцевальной зале, остановилась пара, мать и дочь. Купчиха — словно мешок с капустой, из которого один качан — голова — вылез. Дочка похожа на мать, но в более ярком и пышном платье с модными рукавами-баллонами и огромным бантом «бебе».