Книга Город Лестниц - Роберт Джексон Беннетт

– Как они выглядели?

Ирина их описывает, Шара конспектирует. Словесный портрет первых двух – невысокого роста, темноглазые, темноволосые, с густой бородой – подойдет практически каждому жителю Мирграда мужского пола. А вот последний примечателен:

– Он высокий был, – говорит Ирина. – И бледный такой. И исхудавший, прямо сущий скелет. Похоже, только бульоном питался, бедняга. Если б за собой следил, был бы красавцем. Говорил мало. Только смотрел на меня, наблюдал. И ничему не удивлялся, что бы я ни сказала. Они знали, что я работаю в университете. Откуда, ума не приложу. А еще они попросили меня сослужить службу Мирграду. И им. Как в старину это делали. И я согласилась.

Ирина откашливается снова:

– Я должна была следить за ним. За профессором то есть. Красть заметки, залезать в ящики, папки просматривать.

– А что вы искали?

Ирина краснеет, но ничего не отвечает.

– Так что же вы должны были найти, Ирина?

– Я? Ничего…

– Но как вы должны были понять, что вы нашли нечто нужное?

Тут Ирина краснеет еще сильней:

– Я… я должна была… догадаться…

– Почему?

– Потому что… слова… – глаза ее снова набухают слезами. – Я смотрю на бумагу, а ничего не понимаю…

– В смысле?

– Не учили меня этому! Не было у нас в Мирграде школ, когда я росла… А когда школы открыли, я уж слишком стара стала, где уж мне было учиться… Я только притворялась, что читать умею. Возьму книгу и вытаращусь в нее. Ну и… – Она поджимает губы – прямо как обиженный ребенок. – А я пыталась. – Тут она запускает руку в карман и вытаскивает оттуда смятую листовку – явно антисайпурскую. – Я пыталась ведь выучиться. Я хотела учиться – чтобы праведной быть. Я хотела знать. А вышло только притворяться…

Шара вовсе не удивлена: безграмотность на Континенте до сих пор зашкаливает.

– И что же вы сделали? Когда они попросили вас шпионить за ним?

– Я сказала, что согласна. Я не хотела их подвести. А еще я… я его ненавидела. Ненавидела я этого профессора, веселый все время такой ходил, книжки по нашей истории читал, а мы… а я… – Тут она осекается. И потом четко выговаривает: – Я решила принести им список.

– Список чего?

– Не знаю. Профессор над ним постоянно работал, так что он важный был, без сомнения. Но для меня это был всего лишь список. Длинный. Со множеством квадратиков, прямо сверху донизу они шли и из стороны в сторону, а в них буквы и цифры. Я много недель подряд это делала. Вынести целиком не могла – он же сразу бы хватился. И у него всегда была с собой лишь часть листков из этого списка. Так что я по страничке, по две-три-четыре выносила, запиралась в подсобке и переписывала. Поначалу трудно было, но потом я прямо за пару минут стала управляться. Я писать не умею, а списывать – могу, и еще как! – гордо заявляет женщина. – И я отдавала им копии.

– Сколько копий страниц вы им передали?

– Десятки. Наверное, больше ста – времени-то сколько прошло. У меня неплохо получалось, да, – говорит она, явно гордясь собой. – И они так обрадовались, когда я им в первый раз этот список притащила, что прямо дальше некуда. Они даже расплакались от радости. И я почувствовала… почувствовала… – тут она снова осекается – не находит слов, чтобы сформулировать мысль.

– А почему вы перестали носить им копии?

– Они так велели. Сначала-то нет – после первого раза они все недовольней и недовольней становились: «Это, конечно, хорошо, но нам не это нужно, совсем не это». Словно я виновата! И тут однажды тот, бледный джентльмен, он что-то такое в списке углядел. Он не улыбнулся, нет, но эдак прищурился – и кивнул. И тогда они рассмеялись и сказали: «Отлично! Очень хорошо! Отлично!» Словно бы отыскали наконец нужную штуку. И все, они больше меня ничего выносить оттуда не просили.

Шара чувствует, что ее захлестывает холодный ужас:

– Какое это было число?

– Число? Да разве я помню?

– Месяц?

– Тепло еще было… наверное… поздняя осень? Думаю, это было в месяце Тува, вот.

– Вы можете еще что-нибудь рассказать мне об этом списке? Любые детали.

– Я все, что знала, уже рассказала.

– Вы скопировали его. Сотни раз. Что вы видели на этих страницах?

Ирина задумывается:

– Ну… номера страниц.

– А еще?

– А еще… там был… А, там был штамп в уголку. Нет, не штамп, а как бы знак такой, в углу каждой страницы. Что-то вроде… птицы, которая на стене сидит.

Шара некоторое время сидит молча. Потом спрашивает:

– А у нее на голове хохолок был? А крылья она держала распростертыми?

И она расставляет руки, чтобы было нагляднее.

– Да. Я таких птиц в жизни не видела.

Это потому, что птица эта – эндемик. Обитает только в Сайпуре. Шара прекрасно знает, о каком гербе идет речь. И на свете есть только один список с печатью губернатора полиса, который мог привести реставрационистов в такой восторг. Значит, наши враги уже несколько месяцев назад знали о существовании Запретного склада. Более того, они также знали, что там хранится. А ведь даже она, Шара, не имеет такого допуска…

Как же ее угораздило пообещать тетушке не заглядывать в тайник Панъюя – вдруг там лежит ответ на все ее вопросы…

– Что все это значит? – спрашивает Ирина.

– Я еще точно не знаю, – отвечает Шара.

– Я-то думала, что ненавижу профессора, – говорит Ирина. – Но, когда мне сказали, что он убит, я поняла – нет, я его никогда по-настоящему не ненавидела. Я хотела, но не ненавидела. Меня другое злило. Я ненавидела… то, что за всем этим стояло. Всю жизнь меня унижали, сколько ж можно…

И она поднимает на Шару полные слез глаза:

– Что вы со мной сделаете? Убьете?

– Нет, Ирина. Убийство невиновных – с этим не ко мне.

– Но я же виновна. Это из-за меня его убили.

– Откуда вы знаете? Вы же сами сказали: за этим всем что-то стоит. И, должна вам сказать, вы правы. За всем этим стоит нечто куда большее, чем я, вы и даже смерть профессора…

Лицо Ирины светлеет, она с облегчением выдыхает:

– Вы правда так думаете?

Шара пытается не выдать своих страхов:

– Я это знаю.

И тут женщина резко вскидывает голову: с улицы доносятся вопли. Кто-то истошно кричит: «Пропустите! Пустите меня немедленно!»

– Что случилось? – спрашивает Ирина.

Шара наклоняет к окну и осторожно отодвигает пальчиком штору. Перед воротами посольства собралась небольшая толпа: блестит золотое шитье на поясе Отца Города. Рядом толкутся явно официального вида лица в грязно-белых хламидах. А перед ними, изнутри, стоит Мулагеш: руки сложены на груди, ноги в боевой стойке. Губернатор сочится презрением, как костер дымом.