Книга Горькие лимоны - Лоуренс Даррелл

Я был рад этой поездке совсем по другой причине: мне хотелось как следует изучить и запомнить пустынную и малолюдную прибрежную полосу в окрестностях Пафоса, с которой до сей поры я был едва знаком, хотя несколько раз и предпринимал в светлое время суток короткие вылазки вдоль прибрежного шоссе. При свете полной луны берег имел довольно зловещий вид, отмеченный своеобразной одноцветной красотой: зыбкие контуры пейзажа, кое-где тронутого прихотливо разбросанными по низинам пятнами тени. Возле Морфу просторная, залитая лунным светом бухта раскинулась под безоблачным небом, как огромный поднос с узором из серебряных облаков. Мы встретили караван верблюдов, неуклюже вышагивавших по дороге в сторону Никосии, от одной тени рожкового дерева к другой: верблюды были навьючены мешками с зерном, на которых спали, покачиваясь из стороны в сторону, погонщики. Несколько секунд мягкий глухой звук их поступи и жалобные голоса верблюжат слышались так отчетливо, что заглушили осиное жужжание автомобильного двигателя и свист задувающего в кабину ветра. Потом верблюдов поглотила тьма, и мы нырнули в долину, навстречу прибрежному шоссе, которое сияло под луной, твердое, как алмаз, и столь же тщательно отполированное.

Примерно с час мы провели, дрожа от холода и глотая вино, на продуваемых всеми ветрами развалинах Вуни, а мой спутник любовался тем, как кипит и переливается лунным сиянием раскинувшееся у наших ног море: взъерошенные, похожие на серебристые перья волны накатывали, одна за другой, откуда-то со стороны Турции, чтобы разбиться о негостеприимные здешние мысы и каменистые пляжи, и рокотали в подземных пещерах. Берег стал теперь еще более пустынным, и дорога вилась совсем близко от него, повторяя его изгибы, так что мы постоянно видели и слышали, как плещут волны. Каждый поворот напоминал шпильку, глубоко всаженную в рыхлую серую толщу известняка, в грязное крошево каменистых осыпей, инертное и сырое, щедро нашпигованное ракушками. Раз или два нам показалось, что на утесе или в оливковой рощице мелькнула человеческая тень, и я сбрасывал скорость, опасаясь возможных неприятностей, поскольку знал, что в этот район для усиления полиции переброшены армейские части. Но всякий раз выяснялось, что мы ошиблись. Кружевная лента мысов и прибрежных скал под пустым небом была совершенно безлюдной. Като Пиргос, Лимониас, Мансура; мы проезжали через неопрятные, разметавшиеся во сне деревеньки, мимо покинутых ферм, мимо брошеннных рыбачьих сетей, развешенных для просушки на деревянных жердях. Фары выхватывали из темноты разве что намалеванные кричащими цветами лозунги на облупленных стенах городишек: "Эносис", "Долой перемирие", "Британцы, убирайтесь вон".

— Это что-то новенькое, — задумчиво сказал Панос, — хотя, с другой стороны, жители Пафоса всегда были экстремистами. Нет, ты только посмотри вот на это.

На стене придорожного кафе красовалась надпись, выведенная наискось, и не синей краской, как обычно, а красной: "Мы пустим кровь". Панос вздохнул и отщипнул кусочек печенья…

— Как будто в воздухе носится что-то такое, — произнес он сухим академическим тоном, — что не может не вызывать удивления.

К тому времени как мы добрались до Полиса, луна совсем потускнела и съежилась, а с востока, высосав из моря свет и покрыв небо ледяной корочкой белого цвета, нам уже грозила скупая и суровая заря. Мой спутник урывками дремал, но теперь проснулся и предложил заехать к Ромеосскому камню, на пляж Афродиты, прежде чем мы закатимся в Пафосе в какую-нибудь гостиницу и закажем себе вожделенный горячий завтрак. Мне показалась вполне достойной идея встретить рассвет в этом забытом историей месте — на извилистом пляже, над которым, словно немое предостережение, торчит огромный каменный палец скалы, — и послушать самый древний в европейской истории звук: дыхание морских волн, когда они вскипают завитками пены, а потом шипят, растекаясь по бесцветному песчаному ковру.

В хрупких мембранах света, которые при первых лучах солнца начинают стекать, как яичные желтки, по холодному мениску моря, бухта выглядела так, словно над ней до сих пор витают призраки столетий, миновавших с той поры, как здесь случилось первое пеннорожденное чудо. Все в том же навязчивом ритме она бьет и бьет волной о мягкую, изъеденную морем косу, песок которой издалека кажется обугленным — так и было с самого начала времен, она неизменно держит ритм, неспешно вытягивая на берег очередной пенный веер и со вздохом отступая.

Мы молча спустились к воде, и оба вдруг остановились, зачарованные открывшимся зрелищем: само по себе ничем не примечательное, оно поразительным образом приобрело легендарную ауру, поскольку было разыграно именно на этой пустынной полоске песка, где нам по-прежнему слышались отголоски забытой музыки. На пляже лежала мертвая морская черепаха (внезапное, будоражащее воспоминание — не Орфеева ли это лира?), и в ее полуразложившиеся внутренности азартно вгрызалась тощая псина, а на соседнем валуне сидел и пристально следил за ней облезлый стервятник. Он издавал гортанный клекот, нетерпеливо взъерошивал перья и время от времени, будучи, видимо, не в силах выносить кошмарное собачье чавканье, спрыгивал со своего насеста и пытался урвать свою долю: запускал в черепашьи останки мощный клюв и подавался назад. После каждой такой вылазки собака, дрожа от голода и ярости, отрывалась от еды и бросалась на стервятника, а тот принимался бить огромными мощными крыльями, неловко подпрыгивал и возвращался на свой камень, обиженно ворча что-то себе под нос.

Мы отогнали и собаку и стервятника, и похоронили огромную черепашью тушу в песчаной дюне. Панцирь был тяжелый, как булыжник. А затем, растирая закоченевшие руки, медленно вернулись к машине, где и расправились с остатками вина и печенья под многословные рассуждения Паноса об Афродите, легенду о рождении которой, с его точки зрения, историки интерпретируют совсем не так, как следовало бы. Она являла собой символ, педантично объяснял он, никак не распущенности и чувственности, но двойственной природы человека. Такова основополагающая идея античных религиозных теорий, собственно, и давших жизнь этому образу: легенда о рождении Афродиты как раз и иллюстрирует эту идею, наиболее ярко и поэтично за всю европейскую историю. Богиня эта принадлежит к миру первозданной чистоты, никак не совместимому с теми пустыми и вялыми чувственными образами, которые приписываются ее культу; она родом из Индии.

Его слова с удвоенной силой зазвучали в моей душе, когда тем же утром, но чуть позже, я стоял перед накренившейся черной колонной, к которой когда-то приковали Павла, чтобы подвергнуть его жестокому бичеванию: вне всякого сомнения, он вытерпел эти муки с горячечным и немым упрямством, как все ему подобные. Колонна стоит в заросшей крапивой низине, где все густо покрыто зеленью и звенит висящая в воздухе мошкара, в месте унылом и безлюдном — впрочем, вся пафосская округа находится в запустении и упадке; засиженные мухами кафе в грязных деревеньках, выросших, как грибы, на жирной почве истории, глухие к живому пульсу легенды. Истина Павла — не моя истина: и, по правде говоря, здесь на Кипре, как нигде в мире, начинаешь понимать, что христианство представляет собой не что иное, как роскошную мозаику из полуправд. Очень может статься, что оно основано на каком-нибудь тщательно продуманном недопонимании исходного послания, привезенного с востока на длинных кораблях Ашоки; послания, когда-то воспринятого в Сирии и Финикии, но вскоре утраченного в бесконечных склоках схолиастов и мистагогов: оно рассыпалось на миллион блестящих осколков, застрявших в сердцах фанатиков и самоуглубленных религиозных эквилибристов. Время от времени очередная живая душа, как, например, Юлиан, понимала, что истинное зерно утеряно, неведомо когда и где, но по большей части этот мутный поток бежал и бежал себе вперед, поглотив радугу…