Книга Горькие лимоны - Лоуренс Даррелл

Путешествия, совсем как художники, рождаются сами собой, а не создаются чьим-то трудом. Помогает им в этом тысяча разнообразнейших обстоятельств, и лишь малая толика из них определяется нашей волей или зависит от нее — что бы мы сами об этом ни думали. Почвой для роста им служат наши сокровенные желания — и лучшие из них влекут нас не только в куда-то вдаль, вовне, но и внутрь нас самих. Путешествие может на поверку оказаться самой благодарной из всех возможных форм интроспекции…

Эти мысли своим появлением на свет обязаны Венеции в первых проблесках утренней зари, открывшейся моему взору с палубы корабля, который должен был отвезти меня, минуя греческие острова, на Кипр; Венеции, рассыпавшейся на тысячу зыбких отражений в пресной воде, прохладной, как медуза. Как будто неведомый великий мастер в порыве безумия зашвырнул в небо ящик с красками, чтобы забить, заглушить внутреннее око мира. Облака и воды смешались друг с другом, сочась красками, сливаясь, переплетаясь, растворяясь друг в друге, шпили, балконы и крыши плыли в пространстве, как фрагменты витража, увиденного сквозь дюжину слоев рисовой бумаги. Фрагменты истории, тронутые тонами вина, смолы, охры, крови, огненного опала и спелого зерна. И вся эта круговерть осторожно приклеена по краям к утреннему небу, такому же безупречно гладкому, такому же осмотрительно, умеренно голубому, как голубиное яйцо.

Осторожно, как полотно художника-абстракциониста, я укладывал все это в голове, между собственных мыслей — весь этот лагерь соборов и дворцов, и, фоном, резко очерченное лицо Стендаля, обреченного вечно сидеть на стуле с высокой прямой спинкой у Флориана, потягивая вино; или столь же четкое лицо Корво: похожий на огромную летучую мышь, на плотоядного крылана, он снует по этим зачарованным светом проулкам…

Тучи голубей над колокольнями. Хлопанье крыльев доносится до меня по-над водой, как звук от сотен вееров в огромной летней бальной зале. Постукивает на Канале Гранде vaporettd[2], мягко, как человеческий пульс, то стихая, то снова пробиваясь после паузы, как только отвалит от очередного причала. Стеклянные дворцы дожей дробятся в хрустальной ступе, а затем процеживаются через призму. Венеция никогда не отпустит меня до конца, пока я буду на Кипре — лев святого Марка по-прежнему парит, овеянный влажным ветерком Фамагусты, Кирении.

Подходящий пункт отправления для путешественника, чей путь лежит к восточному Леванту…

Но, господи, до чего же все-таки холодно. На сером, вымощенном плитами причале я заметил кофейную стойку, где предлагали горячее молоко и круассаны. Располагалась она как раз напротив трапа, так что отстать от корабля можно было не опасаться. Маленький смуглый человечек с птичьими глазами без единого слова обслужил меня, зевнув мне прямо в лицо, так что из чистого чувства симпатии пришлось зевнуть в ответ. Я отдал ему свои последние лиры.

Стульев не было, но я уютно устроился на перевернутом вверх дном бочонке и, положив разломанный рогалик в горячее молоко, погрузился в дремотное созерцание Венеции с этой непривычной точки зрения, с другого края внешней гавани.

Вздохнул буксир и плеснул на ближайшее облако молочно-белой струей пара. Корабельный стюард тоже купил себе стакан молока и присоединился ко мне; приятный человек, круглый и гладкий, с роскошными ямочками в уголках улыбки — будто дорогие запонки на свежевыстиранной сорочке.