Книга Дополнительный человек - Джонатан Эймс

– Если эта толпа мертва, – настаивал на своем Генри, – то в Уитни будет еще хуже.

– Прекрати жаловаться, – сказала Лоис.

Поскольку перед открытием в Уитни оставалось время, было решено пообедать у Лоис. Все они, включая Лоис, гонялись за дешевизной, и еда должна была быть самой дешевой. Лоис пообещала салат, а мы с Генри обязались купить жареного цыпленка. Мы покинули музей и проводили дам к старому белому «мерседесу» Лоис. Генри открыл дверь со стороны водителя для Лоис, а я помог сесть Лагерфельд. Старуха оперлась на мою руку, и я поддерживал ее, пока она садилась в машину. Был один короткий момент, когда я едва удержался на ногах, и она с жалостью посмотрела на меня через увеличивающие стекла очков. Я почувствовал жалость оттого, что ее сердце разбилось, когда она была грациозной женщиной.

Усадив леди, мы с Генри вернулись к его машине и снова пересекли парк. Я подробно доложил ему все, о чем говорил с Лоис, как она очень быстро передо мной раскрылась, рассказав об отвергнутом муже на его последней миле. Генри покачал головой.

– Очень плохо, – сказал он. – Приравняв меня к мужу, она дала понять, что видит во мне вредителя. Она просто не понимает, как сильно я ей буду нужен в Палм-Бич. Без меня она не достанет ни одного приглашения, потому что не представляет, как это работает… Любопытно, что именно Лагерфельд была инициатором сегодняшнего приглашения. Она помогает, только если надеется получить что-то взамен. Это и делает ее добрым другом, она не только берет, она еще немного и дает… Ну, мы должны надавить. Твоя молодость не сыграла нам на руку, но я ценю твои усилия. Благодаря им я еще лучше почувствовал, за чем гонюсь. И у нас по-прежнему есть моя пьеса. Еще не все потеряно.

Я был рад, что смог оказать кое-какую помощь. Я наслаждался нашим приключением. Мы подъехали к заведению с жареными цыплятами на Лексингтон-авеню, но там было полно народу, так что нам пришлось ждать. Генри спросил у официанта, есть ли у них туалет. Когда ему сообщили, что туалета для посетителей нет, он заявил, что не может ждать, что от дешевого вина у него разболелся мочевой пузырь и что он на минутку выйдет. Оставив меня в очереди, он рванул дверь, но довольно быстро вернулся, что показалось мне странным. Когда очередь подошла, Генри заплатил за цыпленка, величественным взмахом руки отказавшись от моих денег.

– Ты – оплачиваемый информатор, – сказал он. – Цыпленок будет твоим гонораром.

Он вручил мне пакет, и мы вышли наружу. Я посмотрел, нет ли рядом бара, чтобы Генри мог проскользнуть в туалет, но поблизости не было ни баров, ни ресторанов. Мы двинулись к машине.

– Где вы нашли туалет? – спросил я. – Тут нет поблизости баров.

– Я сделал это на улице.

– Не могу в это поверить! Где? Прямо в дверях?

– Нет, прямо здесь, за бампером этой машины.

Перед входом в заведение действительно стояла машина! Мы находились на хорошо освещенной, благополучной части Лексингтон-авеню, и было только полдевятого вечера.

– Как вы решились мочиться на улице? – спросил я.

– Вас могли увидеть и арестовать!

– Тебе не хватает аристократичности, – ответил Генри. – Аристократы знают, что они могут мочиться на улице.

– Но разве вы не боялись, что вас увидят? Как вы это сделали?

– Конечно, следует быть благоразумным. Подходишь к краю тротуара, словно собираешься перейти дорогу, но внезапно тебе в голову приходит мысль получше, и ты начинаешь отступать назад. Между тем ты втайне расстегиваешь штаны и суешь руки в карманы, чтобы держать плащ перед собой широкой аркой, как заслон. И когда ты оказываешься как раз между двумя припаркованными машинами, ты мочишься, и никто не знает, что ты делаешь. А то, что ты пятишься, не дает тебе обмочить собственные ноги и предохраняет от того, чтобы наступить в свою собственную лужу.

Генри рассказывал мне все это, наглядно показывая, как держать распахнутым плащ (на мне тоже был плащ) и как обдуманно отступать назад. Потом мы вернулись к машине и покатили к дому Лоис.

Когда мы ехали на лифте в курином благоухании, Генри неожиданно обеспокоенно сказал:

– О блохах молчок. Потому что если она поймает хоть одну, то будет знать, что они от нас, и я никогда не получу обратно свою комнату… Я не стану сидеть на кушетках, а стулья в столовой деревянные, так что с этим все в порядке… У нее есть собака! Я постараюсь перекинуть их ей. Это нас спасет. Собака любит, когда ее гладят. И я ей очень нравлюсь.

Обширные апартаменты Лоис располагались на верхнем этаже, с прекрасным видом на юг и миллионы огней Манхэттена. Я почувствовал себя богачом, глядящим в окно. Декор квартиры был цветистым и мягко– подушечным, мебель отражалась в зеркалах. Интерьеру старались придать милый женственный вид, но, как и Лоис в ее леопардовом платье, он изобиловал твердыми углами.

Собака по имени Лави, крошечная, с длинной шелковой коричневой шерстью, относилась к тому сорту собачонок, которые постоянно трясутся. Она беспрестанно прыгала и лаяла. Вокруг ее головы торчал пластиковый воротник, отчего она походила на викторианскую женщину. Поприветствовав хозяйку, Генри заметил о собаке:

– На ней королевский слюнявчик! – и, схватив собаку, принялся нежно ее гладить, надеясь немедленно заразить ее блохами. Лави извивалась у него в руках.

Выпустив наконец собаку из своих зараженных блохами рук, Генри последовал за Лоис на кухню, чтобы помочь ей накрыть стол. Лави возобновила прыжки и лай, и Лоис прикрикнула на нее:

– Отправляйся в кровать!

Это была команда, которую она повторяла весь вечер.

Мы с Лагерфельд опустились на мягкую розовую кушетку в гостиной.

– Почему на Лави пластиковый воротник? – спросил я.

– Она слишком нервная. Это удерживает ее от того, чтобы грызть себя. Она кусает свои лапы, пока они не начинают кровоточить, а потом разносит кровь по всему ковру.

– О, – сказал я и стал смотреть на элегантное здание через дорогу, в намерении увидеть другие вечеринки. – Какой перед нами прекрасный вид. Мы можем наблюдать.

– О да, – согласилась Лагерфельд, не особенно вдумываясь в смысл моих слов. – Я выросла по соседству.

Я хотел спросить: «Как это тогда выглядело?» И хотя мои намерения были невинны, я знал, что мои слова прозвучат грубо. Лагерфельд вела себя так, как будто ей всего лишь под шестьдесят, что она намного моложе, чем Генри или Лоис, но это не могло быть правдой, так что все, на что я решился, было:

– В самом деле?

– Как мы замечательно жили, – вздохнула она. – Мы были самой известной семьей. Все дети хотели, чтобы мои родители были их родителями. Мы лучше всех веселились, приглашали друзей на представления или концерты или отправлялись на Кони-Айленд на выходные. Если в субботу вечером ничего не было запланировано, отец брал нас на ночную игровую площадку. Это было великолепное развлечение. Мы ни минуты не теряли зря. Я думала, что все семьи такие.