Книга Смерть ради смерти - Александра Маринина

– Я надеюсь, что в своем выступлении научныйруководитель диссертанта пояснит нам, кем же он руководил все эти годы и в чемэто руководство состояло, – балагурил Лозовский.

– Непременно, Михаил Соломонович, – подал сосвоего места голос Бороздин.

Члены Совета начали хихикать. Они поняли, что старикаЛозовского перед самым Советом кто-то угостил рюмочкой-другой коньяку.

Дверь в зал осторожно приоткрылась, вошел Лысаков и,стараясь не привлекать к себе внимания, сел на ближайшее свободное место рядомс Инной Литвиновой.

– Ну, что здесь происходит? – шепотомпоинтересовался он.

– Лозовский выдуривается, как всегда, – так жешепотом ответила Инна Федоровна. – А ты чего пришел? Нашего Соломонычапослушать?

– Ну да. Жалко, опоздал, немного время не рассчитал.Как Харламов? Нервничает?

– Еще бы. Посмотри, вон он сидит, белый как мел.

– А чего он так распсиховался? Отзыв плохой получил?

– Вроде нет. Гусев как-то вскользь сказал, что отзывына автореферат все положительные, а в ведущую организацию Валерий сам ездил,чтобы с почтой не связываться.

– Так чего же он так нервничает? Я понимаю, был бызеленый аспирант, которому вся эта бодяга в новинку. А Харламов уж на столькихзащитах в своей жизни побывал, что весь сценарий должен наизусть знать.

– Да ну тебя, Гена, – рассердиласьЛитвинова. – Тебе хорошо говорить со стороны-то. А ты себя вспомни, как тыкандидатскую защищал. Тоже небось весь потный был от страха.

– Ну, сравнила! – шепотом засмеялсяЛысаков. – Мне тогда двадцать шесть было, я вообще всего боялся, а привиде Соломоныча в обморок падал, я же по его учебникам в институте учился, ондля меня был как монумент в честь биофизики, а тут – вот он, пожалуйста, живойи теплый, собственной персоной. А Харламову, между прочим, на двадцать летбольше, чем мне тогда было. Так что с него и спрос другой.

Лозовский завершил выступление и медленно сошел с трибуны.Начал выступать второй официальный оппонент. Геннадий Иванович посмотрел начасы.

– У меня часы стоят, что ли? – нахмурясь,пробормотал он, вглядываясь в циферблат. – Который час?

– Без четверти четыре, – ответила Литвинова.

– А на моих десять минут четвертого. То-то я смотрю, наЛозовского опоздал, а вроде правильно все рассчитывал. Слушай, ты не знаешь,Соломоныч на второй защите будет оппонировать?

– Обязательно. Там очень спорная диссертация, самнаучный руководитель на диссертанта бочку катит, мол, не слушается и делает всепо-своему, поэтому он, руководитель, за научную сторону вопроса ответственностине несет. А Лозовский это обожает. Будет то еще представление. Как бы непередрались. На вторую защиту весь Институт соберется.

– Отлично! – потер руки Лысаков. – В такомслучае у меня предложение. Пойдем сейчас ко мне, я тебе кое-что покажу изпоследних результатов, быстренько обсудим, заодно чайку выпьем, а на вторуюзащиту вернемся сюда. Идет?

– Ты что, Гена? Ты в своем уме? Я же пришла Валериюморальную поддержку оказать. Как же я уйду и брошу его? Нет, я не могу. Смотри,кроме меня, здесь никого из нашей лаборатории нет, ему ведь обидно.

– Как нет? А Бороздин?

– Он не в счет. Он научный руководитель и член Совета.Представляешь, Харламов посмотрит в зал, а там пусто, и не улыбнется никто дляпридания бодрости. А самый страшный момент, когда члены Совета голосоватьпойдут. Я хорошо помню этот ужас. Стоишь в коридоре один-одинешенек и думаешь,что вон за той дверью твоя судьба решается, там в комнате собрались ученыемужи, которым до тебя нет ровно никакого дела, которые тебя в упор не видят изнать не хотят. Им гораздо интереснее покурить, попить чаю, потрепаться друг сдругом, позвонить по телефону. Ведь бюллетень заполнить и в ящик бросить –полминуты. А они полчаса возятся, потому что им обратно в зал идти неохота,разбредаются по всему Институту, заходят к приятелям, решают какие-то своипроблемы. И все это время ты стоишь в коридоре между залом и комнатой дляголосования и умираешь. И никому ты не нужен. И диссертация твоя, бессонныминочами вымученная, тоже никому не нужна. Нельзя, чтобы в такую минуту рядом сВалерием никого не было. По себе помню, как это тяжело.

– А ты одна была, что ли?

– Одна. Такое пережила за эти полчаса – врагу непожелаешь. Мне ведь тридцать шесть было, когда я защищалась, а это совсемдругое дело, чем когда тебе двадцать шесть.

– Да почему же, интересно?

– Да потому, что чем ты старше, тем большим тебеприходится жертвовать, чтобы написать эту проклятую диссертацию. Когда тыпишешь ее в аспирантуре, начинаешь, как ты, в двадцать три года и заканчиваешьв двадцать шесть, ты ничего не потерял, даже если защитился неудачно или незащитился вообще. У тебя как было все впереди, так впереди и осталось. А когдаты занимаешься диссертацией не в аспирантуре, а без отрыва от основной работы,и пишешь ее не три года, а десять лет, и эти десять лет приходятся на возрастот тридцати до сорока или даже позже, тебе приходится слишком часто выбирать,чему отдавать предпочтение. Науке или семье. Науке или ребенку. Науке или здоровью.Науке или престарелым родителям. Тебя кругом давит моральный долг по отношениюк кому-то или по отношению к самому себе. И ты делаешь свой выбор, наживая приэтом седые волосы и оставляя рубцы на совести. Так вот, Геночка, когда тыстоишь в коридоре и ждешь результатов голосования, ты думаешь только об одном.Ты вспоминаешь все жертвы, которые принес на алтарь своей, прости меня,гребаной диссертации, и думаешь о том, не напрасны ли они были и стоила лидиссертация всех этих жертв. И ты понимаешь, что если сейчас члены Советасоберутся в зале и председатель счетной комиссии объявит, что черных шаров тебекинули больше, чем нужно, то окажется, что все эти жертвы были напрасными. Тывспомнишь женщину, может быть, самую лучшую в твоей жизни, от любви которой тыотказался. Ты вспомнишь, как тяжело болели твои родители, а тебя не было рядомс ними. Ты много чего вспомнишь. И, узнав, что тебя провалили на защите, тыпоймешь, что жил неправильно, что поставил не на ту лошадку и в итоге всепроиграл, принеся слишком много жертв.

– Все, все, все, сдаюсь, – поднял рукиЛысаков. – Ты убедила меня в том, что я чудовищный эгоист. В знаксолидарности я буду сидеть с тобой до конца, а потом буду оказывать моральнуюподдержку Валерию Иосифовичу, когда он будет страдать в коридоре. Только ты мнескажи, когда мы с тобой наконец делом займемся, а? Работа стоит, и за нас ееникто не сделает.

– Гена, честное слово, завтра прямо с утра и займемся.Между прочим, ты докторскую думаешь завершать или совсем ее забросил?

– Инка, отвяжись. Мне уже Бороздин плешь проел с этойдокторской, теперь еще ты начинаешь.

– Ладно, не буду. Давай послушаем, сейчас Бороздинбудет Лозовскому отвечать.