Книга Последняя Пасха императора - Александр Бушков

– И кто он? – жадно спросил Смолин. Это,действительно, был след…

Старуха развела руками:

– Увольте, голубчик. Что знала, то и сказала. Две-трифразы мельком, мимоходом, чуть ли не на бегу, мы тогда случайно столкнулись иоба спешили… Вы уж сами поищите, человек вы, я вижу, хваткий и предприимчивый,а я вам ничем помочь больше не могу, потому что и не знаю ничегошеньки…

В такой ситуации ничего другого не оставалось, кроме какпобыстрее откланяться – потому что старуха, дымя, как паровоз, довольнонеуклюже стала намекать на собственные житейские побуждения: не поговорит лимилейший Василий Яковлевич с беспутным Виктуаром, коли уж наладил с нимдружеские отношения, на предмет того, чтобы тот, проникшись идеалами культуры идуховности, все же согласился бескорыстно (или за чисто символическую плату,потому что на большее музейщики не в состоянии) передать очагу и светочу хотьчто-то из кропотливо собиравшегося долгие годы покойным краеведом?

Не стоило бабушку разочаровывать, посвящая ее в истинноеположение дел, – и Смолин, сославшись на неотложные дела, поторопилсяулизнуть. Туманно пообещав, что «посмотрит что там можно сделать».

Когда Смолин выходил из музея, в голове от безнадежностиродилась вовсе уж голливудская версия: теоретически рассуждая, можно допустить,что дражайшая Маргарита Петровна, мышь белая, крыса ученая, как раз и являетсяглаварем загадочной шайки темных личностей. Узрев что-то для себя интересное ивыгодное, рукопись она надежно припрятала…

Бред, конечно. Законченный. Не оттого, что старушка выглядитпростой, как две копейки – чужая душа, знаете ли, те еще потемки. Просто естьгораздо более рациональный и житейский аргумент. Будь она главарем, ни за чтоне упомянула бы про то, что знает о рукописи. Наоборот, с честнейшим видомтвердила бы, что знать не знает ни о какой будущей книге. Что вы говорите,молодой человек? Какая рукопись? Мы, провинциалы, и словечек-то таких неведаем… А между тем именно она и рассказала Смолину, что покойный два месяцакопался в музейном архиве – о чем Смолин без нее и знать бы не знал…

Что он там мог откопать? Вряд ли пресловутые «роковыетайны», скорее уж некий след, так оно обычно и бывает. Нечто, дополнившее ужеимеющуюся у него информацию, а? Кто бы прояснил…

Не вернуться ли через пару часов и не выбить ли убесхитростной старушки позволение самому в том архиве порыться? Нет,бессмысленно. Даже если она и согласится, что именно искать? Коли уж покойный,определенно какой-то информацией уже обладая, два месяца в пыльных бумагахрылся… Отпадает, увы…

Смолин перешел улицу и уселся в свой «Паджеро», с которымнаконец-то воссоединился. Машину перегнал из Предивинска Шварц, которого навсякий случай сопровождали Фельдмаршал и какие-то знакомые здешнихФельдмаршаловых знакомых (Смолин в эти тонкости не вникал, не видел смысла,главное было – добиться результата). Все обошлось как нельзя лучше, «Паджерик»в целости и сохранности торчал на прежнем месте, Шварц клялся и божился, чтоникакой слежки за собой не заметил. Он, конечно, не специалист, но ведь и те,что пытались Смолина обчистить, – не профессионалы сыска, скорее ужнаоборот, так что Шварцу можно поверить. В конце-то концов, Татарин не такойдурак, чтобы и далее за Смолиным охотиться. Умные люди в подобной ситуации,коли уж сорвалось, отваливают в сторонку и занимаются чем-нибудь другим, болеенадежным…

Но краевед, краевед… Что же он все-таки откопал, пенекстарый? Что-то должно быть!

Смолин взял с сиденья простенький прозрачный файлик ивытряхнул из него забранные поутру у Степы Лухманова те самые испорченныексерокопии, и в самом деле не годившиеся в качестве иллюстраций к книге, норассмотреть, что на них изображено, все же можно…

Действительно, судя по всему, семь акварельных рисунков. Икаждый – понимающему человеку ясно – представляет собой эскиз классическогопасхального яйца. Первоначальный набросок без четко прорисованных деталей – новсе равно можно с уверенностью сказать, что эти яйца антикварному мирурешительно не известны…

Действительно, на каждом листе – типографский штамп – К.Фаберже, Санкт-Петербург. И выведенное выцветшими чернилами, «нерусскимибуквами» имя, всякий раз одно и то же.

Имечко это он прекрасно знал – Альма Пил, шведка, говорясовременным языком, дизайнер Фаберже. Сначала она рисовала для каталоговготовые изделия, а потом поднялась гораздо выше, стала разрабатывать дизайнбудущих шедевров ювелирного искусства. Как раз Альма и придумала знаменитыйузор «снежинка», впоследствии использовавшийся мастерами Фаберже очень часто.По легенде, эта идея ей пришла в голову, когда она любовалась морозными узорамина окне мастерской своего дяди Альберта Хольмстрема (еще одного знаменитогоФаберовского мастера). Может, это и сказка – зато доподлинно известно, чтоАльма придумала знаменитое Зимнее яйцо, которое в тринадцатом году НиколайВторой преподнес матери, вдовствующей императрице. Красота неописуемая:вырезано из горного хрусталя, украшено разнообразными цветочками, тоже резными,а внутри сюрприз – корзина подснежников. И это не единственный широко известныйшедевр, в создании которого Альма участвовала. Если это – семь пасхальных яицсемнадцатого года, то логично будет предположить, что и их Альма разрабатывала.Другого объяснения попросту нет. Семь исчезнувших яиц…

Он злился на себя за то, что не мог найти ниточки и связатьконцы – но кто бы это смог, располагая столь скудной информацией? Одни вопросы,и никаких ответов, Лобанского уже не спросишь… а кого бы спросить? Есть литакой? Что, если где-то поблизости притаился? Рукопись-то исчезла, что ниговори…

Всю дорогу до самого дома он не то чтобы ломал голову – ненад чем было. Попросту пытался построить хоть какую-то осмысленную версию –что, конечно же, по скудости исходной информации было делом безнадежным. Иблагостного настроения не прибавило…

В дом Смолин вошел злой как черт. Разбежался было на второйэтаж, к себе – и невольно остановился. Перед его дверью, недвусмысленнопреграждая дорогу, стояла троица – генеральный директор Степан Дюков и еще двакаких-то незнакомца – молодые, крепенькие и довольно туповатые на вид.

Смолин недоумевающе уставился на них, пытаясь сообразить,какого рожна приперлись. Рожи у них были не самые доброжелательные – правда, унего, надо полагать, тоже…

– Дядя, ты что ж это делаешь? – укоризненно, сискренней, ничуть не наигранной обидой сказал Дюков. – Я к тебе, как кчеловеку, все выложил, а ты… Нехорошо этак-то дорогу перебегать, может, у вас вШантарске это и обычное дело, а у нас и организм покритиковать могут…

Мысли Смолина были сейчас настолько далеки от окружающегоубогого быта, что до него все еще никак не доходило.

– Какого черта? – спросил он хмуро. – Где ятебе на мозоль наступил?

– Квартирку прикупил? Вот эту? – Дюков показалчерез плечо большим пальцем на дверь той квартиры, что отныне являласьзаконнейшей собственностью Смолина. – У Витька?