Книга "Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

Художественное произведение – тонко сбалансированный организм. Когда органика нарушается в одном месте, он стремится возместить нанесенный вред компенсацией в другом. Намеренная приподнятость уравновешивается намеренной приземленностью. Главные движители «Голубя и мальчика» – любовь и следование естественным побуждениям сердца. Шалев умеет писать о любви волнующе и убедительно. Но ровно так он писал о ней и в предыдущих своих вещах… Что касается побуждений сердца, то их он выводит из национального еврейского характера. Который, по его концепции, вырабатывается в гуще простонародной жизни. Которая наиболее полно и ярко проявила себя в местечках. Там – мудрость, терпение боли, сострадание, взаимовыручка. Всё это классические качества героев Шолом-Алейхема и других писателей рассеяния. От книги к книге Израиль у Шалева все больше походит на такое разросшееся до размеров государства местечко. Это идеал – человеческих отношений, домашности, желанной простоты, – который предлагает (почти навязчиво) писатель.

Один из стереотипов литературы диаспоры – намешка над уехавшим в город, усвоившим чужие обычаи персонажем. В «Голубе» жена главного героя – богатая деловая американка: воплощение чуждости, холодности, рациональности. Плоский образ. У Рота мы узнавали о таких вещи поинтересней. Издательская аннотация сообщает, что Шалев «переведен на многие языки» и «расходится огромными тиражами». В наше время с ходу не решить, коммерческое ли тут достоинство, или угрожающий творчеству знак.

15–21 июня

Попробую сказать за мертвых. Только что прошли торжества по случаю 65-й годовщины Победы. Над кем, над чем – звучало не очень внятно. «Над Германией» старались не произносить, тут была Меркель, не поражение же своей страны прилетела она праздновать. «Над фашизмом» произносили, но это выходило неубедительно и некстати, поскольку до Великой Отечественной фашизма у нас не найти было днем с огнем, а сейчас целые партии, дни рождения фюрера и проч. Чем больше лет проходит, тем слабей, бледней чувство, что это была действительно победа. Не потому, что ее заволакивает туманом времени, мглой истории: с 1812 года минуло два столетия, а нерв той победы, ее жар и вдохновение сохраняют свежесть и силу. Поражение 9 мая 1945 года Германии – это да. Немцы в том, что они повержены, не оставляли сомнений. Но наши победители – при невероятных потерях, при жалкости трофеев, при нищете, которая ждала их по возвращении домой, при беспощадном преследовании побывавших в плену – выглядели таковыми больше по названию. Причем очень короткое время: в первые же месяцы победа стала материалом и объектом политики, передала свою энергию дипломатической войне, борьбе за экономические выгоды, за государственные репарации. Так что 9 мая 2010 года мы отмечали годовщину прежде всего окончания войны, ее мук, ее мясорубки.

Немало, чтобы вспоминать этот день. Но если так, то 22 июня 1941 года, ее начало, ничуть не менее грандиозен, чем 9 мая 1945. Да и дата – 69-я – покруглей 65-й. Сейчас, когда те годы отступили, события истории Двадцатого века (особенно первой его половины), начало одного, конец другого – потускнели. Осталась только общая картина огромного изничтожения людей, сопровождаемого их пытками и калечением. Для России как началась Первая Мировая в августе 1914, так эту массовую уничтожиловку было не остановить до марта 1953, когда главный специалист свалился мертвый, – да и какое-то время после того крутилось по инерции. Сорок полных лет! Так что даже если бы начальство и больше заботилось о тех, кого оно посылало в бой, и о тех, чьи деревеньки и города сдавало, и о тех, кого оставляло во вражеском плену, как бесхозных собак, потери четырех военных лет не шибко выделялись бы над прочими десятками. И вот это и есть итог – не Великой Отечественной или Первой Мировой, не революции или Гражданской, а Двадцатого века, прожитого Россией, – десятого по счету в ее истории. И можно этот итог приурочить к 9 мая, а можно хоть и к другому какому числу. У истории национальной катастрофы такого масштаба в распоряжении весь календарь.

Меньше всего я хочу, чтобы эта колонка выглядела обличительной. Не мое это дело, не мое право, не на мой вкус. Но и смотреть в 65-й или 69-й раз на ветеранов, которые чем дальше, тем больше становятся сплошными генералами, в худшем случае полковниками (кто званием пониже, жили пожиже), и слушать, как эстрадные певички кричат им: живите долго, вы нам нужны – тоже не тянет. Ежишься. Понятно, что ничего другого в запасе нет, а нужно на чем-то страну объединять, поднимать дух, находить нечто героико-возвышенное, что бы противопоставить коммерции. Что ж, можно продолжать катить по накатанному, но можно же и подбираться к главному. Не только доказывая – через 65 лет довольно беспомощно, да и кому? – что СССР главный победитель, а, скажем, Англия, вступившая в войну с Гитлером на 22 месяца раньше, – второстепенный. А заняться главным и бесспорным: поминать поименно всех, кого страна за столетие лишилась. Не важно, в ГУЛаге или на войнах, опять-таки не важно, на какой именно. Можно сформулировать по-другому – поминать по именам ту часть страны, которой мы на войнах и в ГУЛаге лишились.

В детском павильоне иерусалимского мемориала Яд-Вашем в полной тишине через равные промежутки времени диктор читает имя, день и место рождения, день и место смерти жертв. Без комментариев. Этого было бы для начала довольно для России. У нашего Мемориала список не полный, но все равно огромный. Выделить радиоволну и произносить имена. Годами. Кто их услышит – дело второе. Это – единственное, что Россия выживших, Россия ныне живущих может сделать, чтобы обозначить, что она вместе и заодно с Россией погибших. Не заклинание «никто не забыт, ничто не забыто», а имя за именем, человек за человеком. Тогда не нужно будет президенту уверять нас через телевизор, что, поджигая газовую горелку у Могилы Неизвестного Солдата, он испытал эмоциональный всплеск. Так же как сообщать, что у граждан есть разные мнения о роли Сталина. Просто радио будет время от времени ориентировать слушателей: «Сегодня мы переходим к следующим ста тысячам такого-то миллиона погибших».

Не надо всенародного покаяния. Не надо пышных ток-шоу о семи советских десятилетиях. Доводов в пользу или против разных его вождей. Не надо неприязни к ортодоксам, ни к либералам. Просто на несколько секунд – чуть-чуть усиливаем звук, выслушиваем еще одно имя. Этот человек когда-то был – и погиб. Какие тут могут быть споры?

Это даже не для мертвецов – им, насколько мы можем здесь на земле судить, все равно. Это даже не восстановление справедливости. Никаких лишних подробностей: дескать, вот такой-то маршал по распоряжению главнокомандующего уложил без особой нужды такого-то солдата в составе такой-то дивизии. Или – такой-то следователь закатал, такой-то начлаг прикончил такого-то обывателя, объявленного антисоветчиком. Или – такой-то немецкий чин приказал, такой-то украинский полицай пристрелил такого-то еврея в Яре. Никакого осуждения – только имя жертвы, время, место гибели.

Семья, в которой я родился, то есть моя старшая родня, были законопослушные граждане. Меньшая часть их выжила, большую погубили. Кого на фронте. Кого в блокаду Ленинграда – которую, такое впечатление, наша сторона только для того и держала, чтобы наблюдать, надолго ли их хватит. Кого в гетто. Я их поминаю. Ничего от этого не меняется, просто связь с ними, которую я впервые почувствовал мальчиком, с тех пор и не прерывается. Не Бог весть что она такое, но все-таки нечто более человеческое, чем белый жеребец на Красной площади, танцующий под экзотическим всадником в годовщину войны. Разве нет нужды в такой связи у страны в целом?