Книга Синагога и улица - Хаим Граде

Гавриэл несколько раз повторил[171] урок. Когда он потом пришел и якобы охотно взялся за Гемору, ребе не стал спрашивать, где он пропадал, чтобы ученик не взорвался и не сказал, что у него нет желания учиться. Пока ученик делает вид, что учится с охотой, можно еще надеяться, что он исправится. Поэтому, когда Басшева зашла в лавку за покупками, а заодно спросить, прилежно ли учится ее сын, реб Авром-Аба проворчал «угу» и даже не поднял глаз от святой книги. Он рассчитывал на то, что, поскольку Гавриэл не сказал дома, что прогуливает занятия, ему придется хотя бы через день приходить на урок, чтобы мама не узнала правды. Но когда однажды ученик не показывался четыре дня подряд, ребе почувствовал, что больше нельзя отрицать очевидное. В четверг вечером, когда вдова Раппопорт делала у него покупки на субботу, он рассказал ей, что Гавриэл не приходит на занятия.

Басшева лишилась дара речи. Реб Авром-Аба тоже молчал, пока не вошли клиенты, и Басшева ушла, так и не произнеся ни слова. Купленные продукты, лежавшие в ее сумке, казались Басшеве тяжелыми, как камни. Перед ее глазами стоял разведенный раввин, выглядевший таким же отчаявшимся, как в тот момент, когда он вышел из комнаты, в которой умирал ее муж. Дома она встретила сына, дочь и ее парня в бодром настроении. Они сидели в освещенной гостиной и громко смеялись; в той самой гостиной, где глава семьи еще совсем недавно лежал на полу, накрытый черным, и куда Басшева все еще избегала заходить в сумерки. Теперь включенные электрические лампы прогнали из углов тени, а смех молодых людей был слышен через открытые окна во дворе. Гардины на окнах покачивались в такт дуновениям легкого вечернего ветерка, как будто радуясь, что наконец-то из гостиной исчезли мрак и печаль.

Первым услышал, что Басшева вошла в квартиру, и перестал смеяться Мулик Дурмашкин, парень Асны. Следом за ним на нее с испугом посмотрели сын и дочь. Басшева выглядела очень бледной и подавленной, как будто случилось какое-то несчастье. Дети даже боялись ее спросить, что произошло, пока мать не справилась с овладевшей ею слабостью и не заговорила первой.

— Почему ты обманывал меня, говоря, что каждый день ходишь к ребе на занятия? Ты же у него не был уже почти неделю, — она опустилась на стул и посмотрела на сына погасшими глазами.

Гавриэл выглядел растерянным. Было заметно, что ему стыдно перед товарищем. У Мулика Дурмашкина были холеные длинные бледные пальцы, и когда он о чем-нибудь размышлял, то постоянно сгибал и разгибал их, будто проверяя, как они сжимаются в кулак. Он был обласканным сыном богатых родителей, парнем с умной улыбкой, узкими плечами и длинным лицом. Но крепко сжатый рот, впалые щеки и густые жесткие волосы над пересеченным морщинами лбом свидетельствовали, что у него есть характер и что он еще больший упрямец, чем его девушка Асна Раппопорт. Теперь он молча смотрел на свои подвижные длинные пальцы, и Гавриэл понял, что товарищ, как и сестра, презирают его, потому что у него не хватает мужества сказать правду.

— А молиться ты хотя бы молишься? Ты читаешь каждый день кадиш по отцу? — спросила мать.

Сын вскочил и начал кипятиться: конечно же, он молится каждый день и читает кадиш. Она может спросить у прихожан и у старосты синагоги богадельни. Он все время ходил каждый день на урок. Только в последнюю неделю из-за сильной жары истосковался по свежему воздуху, по лесу и зеленым полям. Ведь за все лето ни разу не видел лесной поляны! Поэтому он пару дней ходил к Вилии искупаться и поваляться на берегу. Гавриэл засмеялся: ведь он не виноват, что мама даже не замечает, что его лицо загорело от солнца.

И действительно, Басшева посмотрела на загорелое лицо сына и удивилась, что раньше его не замечала. Темно-синие круги вокруг глаз Гавриэла исчезли. У молодого Раппопорта был маленький свежий рот и мягкий, почти детский подбородок, нервный и временами нахальный смешок слабого паренька-переростка, но большие беспокойные черные глаза и высокий лоб выдавали в нем обладателя редкостных способностей.

— А теперь, когда ты уже накупался и позагорал, ты вернешься к учебе? — спросила мать.

— Габик получил письмо от дяди из Латвии о том, что тот приезжает к нам на праздник Кущей, — вмешалась Асна, как будто ее слова давали ответ на вопрос матери.

Лицо Басшевы явно выражало удивление тем, что деверь написал письмо не ей. Асна рассказала, что Габик написал дяде, чтобы тот приехал как можно раньше, и дядя ответил, что раньше Кущей приехать не сможет.

Молодой Раппопорт сидел с растерянным видом, а сестра снова бросила на него враждебный взгляд из-за того, что он боялся сказать правду. Мулик Дурмашкин все еще продолжал сгибать и разгибать свои длинные бледные пальцы, как будто доказывая им, что, несмотря на их упрямство, они делают то, что он им прикажет. Басшева тоже сидела и молчала, но со слезами на глазах. Она видела, что сын не хочет держать обещания и выполнять свою клятву даже до годовщины смерти отца.

Гавриэл снова начал ходить на уроки к ребе в синагогу. Заходил он к нему и в лавку. У входа в лавку Зеликмана были выставлены в летние месяцы на продажу корзины с фруктами, и парень смотрел на них с тоскливой печалью. Эти плоды казались ему веселым приветом от леса и поля, и он мог видеть по ним, как движется время. Давно закончился сезон черной смородины, клубники и жесткого зеленоватого крыжовника. Из корзин исчезли и полупрозрачные ягоды красной смородины. Медово-сладкую желтую черешню и влажную, зеркально блестящую темную привозили все реже. Теперь из корзин звали и манили набухшие сливы с голубоватой кожурой и темно-красной сочной мякотью. Огороды тоже были уже буквально затоплены урожаем: после первой молодой картошки с нежной по-детски розоватой кожей, пришел черед больших мучнистых картофелин, редьки с жесткой, как древесная кора, кожурой, ослепительно белых кочанов капусты, зеленых огурцов — частью тощих и кривых, частью — толстых, набухших. Рядом со связками прошлогоднего лука с тонкой коричневой шелухой лежал на полке и весело подмигивающий зеленый лук этого года с продолговатыми белыми головками и венчиками обрезанных корешков. Каждый раз, когда реб Авром-Аба поднимал взгляд от книги и через открытую дверь лавки смотрел на фрукты и овощи, находившиеся снаружи, он снова и снова думал, что тот, кто произносит благословение на плод, понимая, что последний ведь вырос не сам собой, тот испытывает двойное наслаждение и от благословения, и от плода.

Хотя деревья еще шумели густой зеленью листвы, а летние дни слепили, как начищенная медь, лица вошедших покупательниц уже были затуманены.

— Отлетовали! Когда в новомесячье элула слышишь первое трубление шофара, в сердце как будто появляется дыра, — вздыхали женщины.

Лавочника Зеликмана голос элулского шофара тоже приводил в состояние сладкой грусти, к мыслям о раскаянии. Если бы это не противоречило полностью миропорядку, если бы не долги за взятые им товары, он закрыл бы лавку до самых Дней трепета, чтобы иметь возможность целиком посвятить себя служению Всевышнему. Его ученик снова с наступлением Дней трепета стал нетерпеливым и раздраженным тем, что ему сейчас придется еще больше, чем прежде, молиться и изучать Тору, изучать Тору и молиться. Ему придется читать покаянные молитвы, бия себя в грудь и произнося «мы провинились, мы предавали, мы грабили» за прегрешения, которых он не совершал. Еще более подавленной, чем сын, чувствовала себя его мать. Чем ближе были дни праздников, тем сильнее Басшева ощущала неизлечимую боль и тоску. В прошлом году на Новолетие и Судный день она видела через окно женского отделения синагоги своего мужа в талесе, молившегося в мужском отделении. В прошлом году она еще стояла в сукке[172], когда Шлойме-Залман произносил благословение над серебряным бокалом с вином, а сын с дочерью стояли по бокам от нее и слушали благословение так охотно, так деликатно и так богобоязненно, как и подобает детям реб Шлойме-Залмана Раппопорта.