Книга Цусимский синдром - Станислав Смакотин

Когда я вновь поднимаюсь на палубу, над морем вовсю сгущаются сумерки. Солнца не видно, и его присутствие угадывается лишь намеком – по светлому отблеску у горизонта. Где-то там, на самом краю свинцового покрывала неба.

Эскадра из тридцати вымпелов медленно вползает в Корейский пролив, чтобы завтрашним днем подойти к своему возможному кладбищу – Цусимским островам.

Время – далеко за полночь. Не видно ни зги. Хотя что такое эта «зга» – я понятия не имею. Знаю лишь такое выражение с самого детства. Употребляемое, как правило, в книгах про море. Вот и пользуюсь.

Как ни всматриваюсь, не могу различить ничего за бортом. И каким образом задние мателоты угадывают направление – для меня остается загадкой. Передвигаться по палубе при такой качке становится опасным для жизни – волны то и дело перехлестывают через корпус корабля, грозя смыть незадачливого недотепу за борт. Меня… Не успеваю я спуститься с мостика, как ледяной душ немедля окатывает меня с головы до ног, не оставляя сухого места. Брр… В довершение всего – я позорно поскальзываюсь, безнадежно шмякаясь о дощатый настил.

Потирая ушибленную пятую точку и вполголоса матерясь, я буквально «сливаюсь» в нутро корабля подобно воде, спускаемой в керамическую емкость.

Поздний час, но броненосец и не думает засыпать: в полумраке коридора слышен топот ног, мелькают причудливые тени, искажаемые скудным освещением. Прохожу, отчаянно обтекая, мимо группы матросов – те о чем-то взволнованно перешептываются в углу…

– Ваше благородие!..

– Да?.. – останавливаюсь, удивленно оборачиваясь. Не часто ко мне обращаются нижние чины.

– Скажите вот… – Молоденький паренек неуверенно переминается с ноги на ногу. Наконец набравшись храбрости, решается: – Ваше благородие, япошки – они ведь не проворней нас? Разобьем их, чужеядов хобякских?..

У парня веснушчатое лицо и смешной говор, какого давно не встретишь в моем времени. Наверняка – из трюмных, как и остальные: чумазые лица, робы измазаны маслом. Ждут ответа.

«Чужеяды хобякские» – сильно сказано, надо будет запомнить!..

– Тоды с мостика говорили, что адмиралу секрет сказывали… – подключается второй, делая шаг вперед. Квадратное лицо его колоритно дополняет угрюмый взгляд. В мутных глазах читается подобие вызова, хоть и тщательно скрываемого. – Как их получше разнести, нехристей. Послушали его высокоблагородие вас? Победим ведь?

Врать – бессмысленно, на меня глядят отнюдь не идиоты. Отделаться чем-то фальшивым, вроде советского: «Партия в бой зовет», – тоже никак не получится… Раскусят. Да и не хочу я обманывать вас, парни. Не мне это делать перед вами, принявшими мученическую, страшную смерть… Всего лишь через два дня. Поэтому…

– Каждый должен хорошо выполнять то дело, на которое поставлен… – Я пристально смотрю в глаза угрюмого. – Адмирал – умело командовать, комендор – метко целиться… Быть на своем месте, делая вклад в общее дело. Тогда… – К горлу неожиданно подкатывает ком, и, кажется, вовсе не от морской болезни. – Тогда и никакой японец нам не страшен, мужики. А его превосходительство… – Уже собираясь идти дальше, я все же останавливаюсь. – Его превосходительство сделал все, чтобы мы увидели родные берега. Остальное – не от него зависит…

Спиной ощущая провожающие взгляды, я все же не оборачиваюсь, продолжая шагать по длинному коридору, то и дело задевая стены от качки. «Вам-то хоть есть куда стремиться, а вот мне… Мне некуда. Мой родной город хоть и нарисован на карте Российской империи, и даже узнаваем в некоторых местах… Только вот нет там никого, как и во всем вашем мире… Кто хоть чуточку может быть для меня родным. Нет, и не скоро появится…

Единственный близкий мне человек во всей вселенной – Матавкин, и ноги сами приводят их мокрого обладателя к здравпункту.

Открываю знакомую дверь: почти полная темнота, в которой угадывается несколько сидящих в кружок фигур. Зажжена лишь тусклая лампочка в операционной, дверь в которую приоткрыта.

– Господин Смирнов, доброй ночи… – Голос Надеина. – Как себя чувствуете? – И, не дожидаясь ответа, тут же переключается: – Коли не заняты, можете присоединиться к нам – мы собираем индивидуальные пакеты.

Да с удовольствием… О чем речь?.. Едва не спотыкаясь о мягкую кучу уже готовых, падаю на свободный стул. Постепенно начинаю различать лица: кроме четверых санитаров и главврача, в предбаннике никого, Аполлония не видно…

– Руки помойте сперва… – указывает Надеин на умывальник. – Не меньше трех раз.

Хорошо, что в лазарете темно и красных ушей не видно… «Раззява я!..» – стыдливо срываясь по указанному направлению, корю себя последними словами.

Наука нехитрая: скручивается метровый кусок бинта, обматывается марлей. Полученный комок упаковывается в промасленную бумагу, перематываясь бечевкой. Несмотря на кажущуюся простоту процесса, санитары с Надеиным успевают скрутить по два-три, пока я готовлю один.

Бинт… Марля. Кусок бумаги… Бросаю в общую кучу. Бинт, марля… Общая куча. Украдкой кошусь на старшего врача. Работает молча, лицо сосредоточенно и строго. Тогда, в Цусимском сражении, наверняка так же, с бесстрастным лицом, указывал, кого на операционный стол, а кого в сторону, ждать… Смерти. Сквозь зубы ругаясь лишь на сотрясающие броненосец удары, которые мешают работать скальпелем. Удары от взрывов.

Бинт. Марля… Кусок бумаги… Бинт… Пакеты превращаются в десятки, те – в сотни… Минуты в часы. Часы сливаются в вечность… Встряхиваю головой. Только не хватало заснуть!..

Наконец в перевязочной появляется Матавкин с большой коробкой в руках. Не говоря ни слова, усаживается рядом, извлекая новые рулоны бинтов. Вовремя: они как раз подходят к концу…

Бинт, марля… Бросок в кучу. Бинт…

Надеин отпускает всех глубокой ночью, когда гора перевязочного материала вырастает почти с человеческий рост:

– На сегодня довольно! Аполлоний Михайлович, до утра вы свободны. В случае чего – пришлю за вами санитара. А теперь – всем спать! Успеем еще поработать, – слышен его голос уже из операционной.

В каюте Матавкина пусто: диван и стол, место отсутствующего шкафа занимает небольшой чемоданчик с личными вещами. Собран и упакован, словно его обладатель собирается в далекое путешествие. В темноте спотыкаюсь о него, едва не падая, и неуклюже заваливаюсь на диван.

– Скоро утро… – нарушает тишину Аполлоний. Странно: в звонком всегда голосе врача откуда-то взялись нотки хрипотцы…

Говорить ничего не хочется, и я молча откидываюсь назад, скрестив руки за головой.

– Вячеслав Викторович… – В голосе друга неуверенность…. – Я здесь подумал… – Слышится шелест бумаги, и в моей руке оказывается что-то, напоминающее конверт. – Завтра днем эскадра должна пройти мимо островов Цусимы… В Петербурге у меня семья… – неожиданно говорит он. – А вы… Вы здесь совсем не для того, чтобы погибнуть. Я это чувствую и даже знаю, если хотите…

Я все так же молчу, осторожно держа бумажный пакет.