Книга Чейзер. Крутой вираж - Вероника Мелан

А стоило краю ткани сползти до солнечного сплетения, как в полумраке спальни Чейзер вдруг заметил то, чего не замечал раньше, – некий рисунок под ключицей. Тату? Нет, не тату, как показалось вначале. Он наклонился ниже.

Коричневатые линии – тонкие, изящные, плавные, в одну секунду бледнее, в другую ярче, плотнее, будто живые. Едва он понял, что это, как мысли о груди были забыты – не до сосков, не до ореолов; в нем вспыхнуло негодование. Чертыхнувшись, Аллертон резко откинул простынь со своего тела, негрубо, но решительно освободил ногу от женского бедра и поднялся с кровати. Нашел джинсы, натянул, зло звякнул пряжкой.

* * *

Она проснулась внезапно и с ощущением, что в квартире резко похолодало. Сонная, натянула на обнаженные участки тела простынь, похлопала рукой по матрасу слева, поняла, что соседнее место пустует, распахнула глаза и перевернулась на бок.

Мак стоял у окна к ней спиной. В джинсах, с голым торсом, руки в карманах, и фигура его казалась высеченной из цельного камня – такая же жесткая, неподвижная, монолитная.

– В чем… дело? – спросила Лайза – интуитивно поняла, что начать с «доброго утра» не получится. Привстала, придерживая простынь у груди, против воли ощутила испуг – что-то было не так. Не так… с самого утра?

– Я спал. С чужой. Женщиной.

Ровно и без эмоций прозвучали эти слова – негромкие, жесткие, пустые.

– Что?

Тишина. Лайзе казалось, что даже стены спальни почему-то смотрят на нее с обвинением.

– Что ты сказал?

Аллертон медленно развернулся, уперся ладонями в подоконник, посмотрел исподлобья.

– Я спал с чужой женщиной, – повторил хрипло. – Как так вышло, может, объяснишь?

– Я не… чужая… женщина.

– Ты чья-то! – хлестанули ее в ответ зло. – У тебя на груди Печать Воина.

– Это…

– Скажешь, не Печать? Скажешь, тату? Вот только не вздумай держать меня за дурака, ладно?

Печать… Ах вот в чем дело – ее сердце забилось испуганной птицей, – конечно. Он увидел Печать, понял, что это такое, и теперь не соврешь. Тогда как быть? Сказать правду? И отпугнуть Мака после одной-единственной ночи – сразу и навсегда навесить чувство вины и ответственности, поставить перед выбором, затянуть на шее петлю? Нет, она не готова, не сейчас, не вот так, когда все только начало самостоятельно налаживаться.

– Это…

– Не вздумай врать мне, – зеленовато-коричневые глаза недобро прищурились.

Она и не собиралась. Встала, придерживая на груди простынь, пошатываясь, пошла вперед, а внутри – тяжело и обидно: соврать не соврешь, но и правду не скажешь – не к месту. А оправдываться приходится за что – за собственную честность? За идиотское желание принадлежать только ему, и чтобы весь мир об этом знал? Зря жгут ее глаза напротив, зря. Нечестно это и горько.

– Посмотри на нее.

Простынь соскользнула к ногам.

– Я уже смотрел.

«Не хочу больше», – не добавил он вслух; набычился, закрылся, разозлился, что, сам не того не зная, переступил через собственные принципы. А он и не переступил.

Лайза неприветливо попросила.

– Дай руку.

И сама же взяла ее – деревянную, негнущуюся, – поднесла ладонью к контуру, приказала:

– Напрягись, проведи, почувствуй, ведь можешь. Это не Печать – это контур от нее. Потому что пустая она, нет в ней энергии, видишь?

И приложила ладонь к месту над грудью, где вызывающе ярко – мол, давай, смотри на нас – проявились линии.

– Пустая, – повторила тихо. – Потому что умер он, тот, кто ее ставил, нет его.

В первый раз сказала это вслух – перешагнула через себя – и почему-то почувствовала, как веки жгут злые слезы. Он заставил-таки ее произнести это вслух, заставил поставить на невидимой могилке крест.

И, не желая показать боль, отвернулась, замолчала.

Теплые пальцы дрогнули на коже, ладонь прижалась к контуру, искала невидимые нити – их не было, – и давление ослабло.

Она дышала тяжело, он – неслышно.

– Это он учил тебя водить?

Вопрос прозвучал тихо и неожиданно мягко; Лайза неохотно повернулась, посмотрела Чейзеру в глаза и удивилась, когда не нашла в них осуждения – лишь понимание и глубоко запрятанное сочувствие.

– Он.

– Давно это было?

Давно ли он умер? Давно.

– Год назад.

И пусть для нее всего пару недель назад – не важно. Этого Чейзера от того отделял год – невидимый год невидимой пространственной ветки.

– Мне жаль.

«Мне тоже».

Лайза поджала губы – не хотела говорить об этом, страдала; стоящий напротив человек чувствовал. Его пальцы соскользнули с ее обнаженной кожи, стало холодно.

– И ты поэтому… стала симпатизировать мне?

Кольнула обида.

– Почему?

– Потому что я похож на него?

– Ты ни на кого не похож. Ты особенный.

Всегда был особенным.

Он вдруг обнял ее – притянул к себе, прижал носом к теплой коже, погладил по затылку: от неожиданной ласки Лайза задрожала, почувствовала, как рушится между сердцами возникшая было стена, приникла носом к груди – уткнулась в нее, как утыкаются в нечто родное и теплое, обняла за талию.

– А я так обрадовалась, когда поняла, что ты еще здесь… – «Этим утром». – Что не ушел. Очень обрадовалась.

– Правда?

Вместо ответа – короткий шмыг носом.

– Сразу захотела накормить тебя завтраком. Глупо, да? Тебе, наверное, надо идти, я понимаю, я не буду держать…

– Ну вообще-то я бы не отказался от завтрака.

– Да? – она вдруг воспряла духом, как феникс. – Только у меня нет сосисок, есть только мюсли, но ты их не ешь.

– Ты права, – Мак почему-то рассмеялся – его плечи затряслись, – мюсли я не ем.

– А… как же мне быть? Без сосисок?

– Без сосисок? – Теплые ладони отняли ее лицо от груди, приподняли его; во взгляде напротив плавали хитрые смешинки. – Ну, отсутствие сосисок будешь отрабатывать натурой.

– Это как? – в Лайзе моментально проснулся повстанческий дух.

– Ну, как… Ты же помнишь, что сегодня вечером я полирую «Мираж»?

– Помню.

– Так вот, в наказание за отсутствие сосисок ты будешь сидеть и наблюдать за процессом с обнаженной грудью – так мне хочется.

– С обнаженной грудью? – синие глаза хитро прищурились, а губы вдруг расползлись в широкую улыбку. – Да будет тебе известно, что с голой грудью я согласна сидеть только в одном случае.