Книга Химера - Джон Барт

- "Говоришь, ты не слышал никаких новостей из Коринфа?" - "Только, что мать тебя арестовала. За что?" - "Неприглядное, надо сказать, дельце", - сказал Полиид и зашвырнул амулет в пещеру. Дыма стало поменьше. "Бедная женщина, у нее, боюсь, просто крыша поехала. Я объяснил ей, что рано или поздно ты вернешься востребовать царство, думаешь, это ее хоть немного приободрило? Ничуть не бывало! Патриархальный заговор, заявила она, сексуальный империализм и т. д. Упекла меня в кутузку - да в какую, прямо в донжон. Я решил превратиться в свою собственную камеру, чтобы стражники решили, что я удрал, и оставили дверь открытой, чтобы я и в самом деле мог удрать. Но что-то пошло наперекосяк: обратился я - вот здесь, на этой горе - в свирепую монстрицу и едва не сожрал живьем сам себя, пока не сумел пойти на попятную. Конечно, не в пространственном смысле". Лучшее объяснение, какое можно дать имевшему место явлению, продолжал он излагать, пока мы на крыльях неслись в столицу Ликии, состояло в том, что Гермес, знаменитый пройдоха и изобретатель алфавита, обожает, должно быть, к тому же каламбуры и розыгрыши: в соответствии с нынешней своей тенденцией обращаться в документы, Полиид превращался не прямо в свой крепостной застенок, а опосредующе, в магическое послание, излагающее его цель: я - камера. Обнаружив себя вместо этого огнедышащим чудищем с головой льва, телом козы и змеиным хвостом, обитающим в пещере потухшего вулкана, прозываемого Гора Химера, на ликийско-карийской границе, ему оставалось только предположить, что бог сплутовал на близости имен камера - Химера. Но на том, что он чуть не загнулся при переводе, беды его не кончились: Полиид столь неистово отделился от чудовища, что его воз-обретение человеческого облика (за вычетом волос и двадцати килограммов) не затронуло Химеру, как он ныне звал свое случайное порождение,- первый, насколько он знал, подобный случай за всю историю магических превращений, и он воспринимал это со смешанными чувствами. С одной стороны, предвидя, что карийский царь Амисидор попытается приспособить зверюгу как новое тайное оружие для охраны издавна оспариваемой границы, он был способен заблаговременно предупредить Иобата и утвердиться при ликийском дворе в качестве спецминистра обороны; с другой - обязан был не только скрывать свою собственную ответственность за существование Химеры, но и совершать тайком время от времени вылазки к кратеру, чтобы подкормить тварюгу кипой-другой специально составленных успокоительных заговоров, до тех пор пока не сможет найти лучшего способа ее нейтрализации.

- "На том и порешим, - заключил он, - ты хранишь мой маленький секретик, а я сохраню твои", - под которыми он подразумевал, само собой разумеется, мою ответственность за смерть Главка и брата. "Ты, как я погляжу, выучился читать и писать?" - показал он на письмо. Я сознался, что нет, если не считать случайной полудюжины букв алфавита. "Тем лучше, - сказал он, - все беды от букв - Q.E.D.! Посмотри, куда нас завел фокус с метриками! Я доставлю письмо за тебя. А что внутри, не догадываешься?"

- Я покачал головой и из чувства стыда выложил по собственной инициативе только, что совершаю для царя Прета своего рода очистительный подвиг, возможно и не необходимый, но в любом случае небесполезный в качестве пробного, какие бы подвиги ни ждали меня впереди. По его предложению мы для пущего эффекта приземлились прямо на главной площади Тельмесса. Восхититься Пегасом собралась целая толпа, не заставил себя ждать и двор; Полиид несколько раз поклонился и представил нас Иобату, описав меня как в прошлом своего протеже, а ныне многообещающего легендарного героя. Царь был сердечен, расспрашивал об Антее и внучках, поблагодарил меня за письмо и настоял, что мы будем пировать в мою честь девять дней, прежде чем его распечатать. Он представил меня своей младшей дочери Филоное, шестнадцатилетней студентке местного Университета, специализировавшейся по мифологии (хотя у нас тогда не было соответствующего факультета, только пара спецкурсов), которая, смущаясь, попросила поставить ей на конспекте автограф. Как мог тщательно, я вывел заглавную печатную Бету забавным пишущим орудием, которое подал ей Полиид: оканчивавшейся не то свинцом, не то грифелем палочкой, которая оставляла за собой на вещах отметины. Очаровательная девушка, то застенчивая, то дерзкая, за обедом она сидела рядом со мной и поведала, что девятидневные замашки папаши доводят ее до белого каления - сама она вскрывает свою почту в ту же секунду; упрашивала описать поподробнее ее крохотных племяшек, которых ей до смерти хотелось навестить; призналась во всепоглощающей страсти, которую испытывала к изучению мифологии; спросила у меня, не зайду ли я к ней на выпускной семинар, если она утрясет это с преподавателем, - не нужно ничего готовить заранее, просто поболтать с ребятами о том о сем и т. д., особенно наседала она на меня, домогаясь каких-нибудь подробностей из частной жизни Персея, ее фаворита из остающихся на поле современников.

- В последующие дни мы стали большими друзьями. Интеллектуально превосходя меня, она тем не менее считалась со мной как с примером, по ее словам, "образного воплощения иначе, знаешь ли, чисто интеллектуальных концепций". Видевшееся мне некоторой помехой - например, мою тогдашнюю неграмотность - ей доставляло удовольствие трактовать как свидетельство подлинности, хотя она и готова была обучить меня письму, если я преподам ей уроки полета. На самом деле, как она откровенно призналась мне, единственное, что смущало ее в отношении моего геройства, - это вразумительность моей речи и внешняя обходительность манер: герои в ее представлении должны были быть неотесаннее и не столь словоохотливы. Но, продумав эту тему до конца, она вскоре пришла к выводу, что своим предвзятым мнением на сей счет была обязана стилизующей природе самого мифопоэтического процесса, который упрощает характеры и мотивы ничуть не меньше, чем сокращает пространство и время, так что представляешь себе, как Персей без устали и мысли спешит от одного бравурного поступка к другому, тогда как на самом деле и ему должны быть свойственны недели лени, часы нерешительности и т. п. А кроме того, кто мог бы прогуливаться по дворцовым садам, перебрасываться мячом, петь дуэтом и подолгу беседовать с просто Золотым Истребителем?

- Поддавшись на ее уговоры, царь Иобат сократил пиршественный период с девяти дней до семи, а потом с семи до пяти - на случай, если в письме есть новости от Антеи. Но так как, в конце концов, речь шла о делах государственных, на пятый вечер он передал его для зачтения Полииду, своему официальному чтецу государственных посланий (Иобат разделял мой недостаток). Провидец распечатал письмо, побледнел, бросил на меня пристальный взгляд, попросил чуть подождать, сославшись на необходимость подобрать точные ликийские эквиваленты нескольких тиринфских идиом, затем зачитал нечто вроде рекомендательной записки Прета про меня: "Прошу, убери подателя сих писаний из-под света вины в кровопролитии, каковой, как ему мнится, сошелся на нем клином из-за невинно сыгранной им роли в смерти отца и брата; любезно разреши ему сослужить тебе ту или иную геройскую службу, чем рискованнее, чем лучше. Твой П.". От облегчения, что тревога по поводу возможно содержавшихся в письме упоминаний о моих осложнениях с Филоноиной сестрой оказалась ложной, я улыбнулся, подумал, что был о Прете слишком плохого мнения, подтвердил свою готовность предпринять любую попытку, какую захочет от меня Иобат. Компания выпила за мое здоровье; Филоноя сияла; уже вполне овладевший собой Полиид улыбался и шепотом обсуждал что-то с Иобатом, тот сначала побагровел от ярости и, казалось, хотел вскочить из-за стола, потом - прислушиваясь, что еще нашептывает ему провидец, - взял себя в руки и холодно предложил мне, ежели угодно, очистить побережье от недавно наводнившей его банды карийских пиратов. Быть может, я смогу отбыть сразу после трапезы?